Ушаков
Шрифт:
— А жаль, мы бы с вами организовали великолепную компанию по сбыту вин в Америке и России.
Федор Федорович развел руками:
— Торговец из меня плохой. Я до конца дней своих флотом буду заниматься, — и засмеялся, — вот монахом разве на склоне лет, может, и заделаюсь. Птиц послушаю в саду. Я ведь не слышал птиц-то с детства, считай.
Когда Шостак перевел ответ, уже Шабо посмотрел на него с удивлением. Этот русский адмирал был ему все более и более симпатичен. Он, наверное, и сам не предполагает, сколь блестящую победу он одержал.
— Адмирал учел, по-видимому, наш горький урок
— Да, я бывал и слышал пушки Гибралтара. Вначале хотел даже сделать плавучие батареи, как это пытался адмирал Морено, но опыт был их, как вы помните, печален: они сгорели и потонули на виду англичан. Поэтому роль плавучих батарей отвел кораблям.
Шабо принял как должное это знание русского флотоводца. Но все-таки он поражался, что этот бывалый моряк отверг укоренившуюся теорию о том, что флот с моря может лишь блокировать приморские крепости. Он и сам был до сих пор в плену узких известных всем морским и сухопутным командирам взглядов.
— А вы знаете, адмирал, что республиканский флот и гвардейцы не раз штурмовали крепости. Но им редко удавалось справиться с ними. Вы знаете о блокаде крепости Кальяри на Сардинии?
— Да, я знаю, что она окончилась неудачно в 1793 году, хотя там высадили на остров такой же десант, как и мы.
— Не такой, а больше. Всего пять тысяч человек. Флот-то наш действовал там хорошо, но подкачали марсельские волонтеры, они запаниковали и потребовали отправить их во Францию. Да вдобавок шторм, и чуть все не накормили рыб.
— Что же произошло? — поинтересовался Ушаков. Ему действительно были интересны уроки побед и поражений флота. Да он и знал, что предстоит еще не раз штурмовать приморские крепости.
— Я не был там. Но говорят, что время года было неудачное. Февраль.
Ушаков усмехнулся, и Шабо понял, что это неубедительно.
— Ну еще отсутствовало согласование между адмиралом Трюге и сухопутными командирами. Дисциплина в войсках и экипажах была ужасна. Все разболтались. Был период до революции, когда наши офицеры были чересчур образованны, были чересчур пропитаны ходячими теориями, для них солдат ничего не значил. Сейчас же, к сожалению, наоборот, офицер не знает ни теории, ни тактики.
Дюбуа нерешительно возразил:
— Однако с солдатами и матросами стали обходиться человечнее, во флот пришло немало людей смелых.
— Да, они были смелы, но неопытны и необразованны. Система разрушается быстро, но восстанавливается долго. Наши революционеры у отличной организации флота, которую продумал Кольбер, заимствовали только те, которые достойны были сожаления. Это ниспровержение истинных правил иерархии, смешение военного флота с коммерческим, уход военных элементов из портов, невежество вместо знания. Никто уже больше не слушается морских офицеров, чиновников, инженеров. А ведь должна же быть дисциплина! — обратился неожиданно Шабо к Ушакову.
Русский адмирал с интересом слушал о том, что происходило во французском флоте. Переспрашивал Шостака. Попросил сменить блюда и принести сладости, шербет, кофе. Закончив распоряжаться, ответил на вопрос:
— Без дисциплины побед не добиться. Но с солдатами и моряками звереть негоже. От их духа и бодрости,
— Я хотел бы взять с собой мебель, изготовленную венецианцами.
— Хорошо, если это не чужая собственность. А вы, Шабо?
— А я хотел бы иметь на память от победителя небольшую памятную вещь. Не откажите в любезности.
— Ну что вы, генерал. Я рад был с вами познакомиться, здесь, за чашкой кофе, больше, чем у крепостных стен. Но если вы серьезно, то вот держите эту вещицу. — И Ушаков протянул Шабо табакерку. — Давайте больше не встречаться в боях. До свидания.
Амнистия
...Дни после падения Корфу летели еще быстрее, чем до штурма. Каждый день приносил адмиралу заботы, хлопоты и опасности. Сегодня за длинным, потемневшим от времени столом собрались люди, с которыми он хотел посоветоваться. Решение для себя уже принял, но надо было проверить его на людях, опереться на их мнение, определить угрозы к исполнению. Народ собрался разный — его соратники, боевые командиры кораблей, руководители греческих повстанцев, высокородные нобили, пылкие второклассные. Тяжело опустил на стол свои мужицкие руки священник Дармарос, ножичком сосредоточенно чистил ногти Граденигос Сикурос ди Силлас, живо жестикулировал Палатинос. Пожалуй, за каждым из них и стояла та сила, мнение которой хотел знать Ушаков.
— Достопочтенные господа! Свершилось событие великое. Корфу, как и все Ионические острова, ныне освобожден эскадрой союзных войск! Волю императора нашего объявляли мы уже не раз: Россия здесь выгод своих не ищет и не претендует на приобретение земель. Но претендует она на то, чтобы восстановить на островах сих порядок и спокойствие. Было до сего времени здесь немало злоупотреблений и своевольства. Но все действовали по злому умыслу. Обстоятельства молодых людей ввели в погрешность, если сие так называть можно, но раскаяние их освобождает и делает вновь достойными общества. Я от них соболезную и с удовольствием в погрешностях их прощаю.
Адмирал обвел взглядом присутствующих. Все напряженно слушали. Дармарос разжал кулаки, Сикурос ди Силлас сложил ножичек и спрятал его в футляр, Палатинос что-то стал записывать на клочке бумаги. Адмирал, чувствуя важность момента, встал и торжественно объявил:
— С сего дня, как и заявляли мы перед низвержениеем тиранического режима, объявляем мы амнистию. В прокламации союзнического командования мы призвали прекратить распри, забыть обиды и простить содеянное. Мы так и написали там: «Люди всех сословий и наций, чтите властное предначертание человечности. Да прекратятся раздоры, да умолкнет дух вендетты, да воцарится мир, добрый порядок и общее согласие на всем острове». Амнистию таковую мы завтра и объявим на островах!