Ушедшее лето. Камешек для блицкрига.
Шрифт:
В полной растерянности, младший лейтенант повернулся и шагнул к двери.
— Отставить! — уже всерьез рассердился я. — Вы что, так быстро устав забыли?
Комроты встрепенулся:
— Разрешите идти?
— Идите, — ответил капитан, и с любопытством посмотрел на меня. Вслед, за младшим лейтенантом, вышли и политработники. Комбат, поднялся из-за стола, налил себе воды, и запил какой-то порошок. Потом вновь уселся, взглянул на меня, перевёл взгляд на окно и негромко сказал, ни к кому не обращаясь:
— Ливицкий категорически запретил вас о чем-то расспрашивать, Строков пугал Колымой, а Бабына, кум мой, только закатывал глаза и очень ругался. Интересный вы человек,
Впрочем, делами мы занимались совсем немного. Все, что можно было сделано и, когда Абрамзон явился с докладом, ему была поставлена четкая боевая задача. Достать закуску, пригласить политрука и, принести четыре стакана. Впрочем, Мойшу или Моисея Самуиловича, если официально, таким пустяком испугать было трудно. О чем он и заявил, через пять минут явившись с сумкой и, начиная сервировать стол. Но, перед этим, комроты-два получил приказ отдыхать, назначив наряд. Утром мы, решили отправить его роту на охрану мостов, потому что от первой роты после бесонной ночи толку будет мало. Пока, мы еще в тылу, людей нужно беречь. Вечернюю сводку мы слушали в тишине. Ровный голос Левитана спокойно говорил о фронтовых делах, а я вслушивался в его интонации. Нет, ничего. Но я помнил, и знал, что через несколько месяцев этот голос, что навсегда остался символом Совинформбюро, будет дрожать от радости, сообщая о разгроме немцев под Москвой. И через несколько лет, звенящий, бесконечно счастливый голос торжественно скажет о капитуляции Германии. Это будет, но пока:
«В течение двадцать первого июля развивались упорные бои на ПОЛОЦКО-НЕВЕЛЬСКОМ, СМОЛЕНСКОМ и НОВОГРАД-ВОЛЫНСКОМ направлениях.
На остальных участках фронта крупных боевых действий не велось.
Наша авиация действовала по уничтожению мотомехчастей противника и его авиации.
В течение двадцатого и двадцать первого июля немецкие самолёты дважды пытались совершить налёт на Ленинград, но, будучи перехвачены заградительными отрядами нашей авиации, не сумели достигнуть района Ленинграда.
При первой попытке прорваться к Ленинграду сбито одинадцать немецких самолётов, при второй попытке сбито восемь немецких самолётов. При этом мы потряли четыре самолёта».
Мойша накрыл стол, и попытался уйти, но комбат остановил его.
— Садись с нами Моисей Самуилович. Ты, теперь у нас зампотылу, так что думать вместе будем.
— Так то ж, товарищ капитан. — растерянно протянул Абрамзон, — Вы ж тут командиры, а я-то сержант.
— Сядь, Мойша! Не ребенок, сам знаешь, что ни я, и никто из нас, тебе даже «кубик» дать не можем. А вот, работу мы тебе дадим, и если зам мой чего забудет, то напомню.
— А я прослежу, — поддержал политрук, с интересом приглядываясь к пустому пока стакану.
Моисей стал возиться с сургучом, стараясь освободить пробку полностью, а мы запалили огарок свечи, и выключили свет. Открыв окно капитан, с удовольствием вдохнул воздух.
— Эх, хорошо-то как... Только вот война, будь она неладна.
Что-то дернуло меня, и я прочитал вслух:
Падут белые снеги,
Как по нитке скользя,
Жить,
Да наверно нельзя...
— А дальше, что?— с интересом спросил Абрамзон.
— Не помню, — попытался отмахнуться, но все наседали всерьез, и я рассердился: — Ну, действительно не помню, где-то прочитал, врезалось в память эти строчки, и все.
— Ладно, — махнул рукой Шнитко, потом разлил по пол-стакана, — За победу!
Мы выпили залпом, и потянулись за закуской. Каптернаус постарался, на славу. Сухая колбаса, крабы, свежие огурчики, одним словом, хорошо жить на белом свете. Мойша набулькал по второй, но комбат, недовольно проворчал:
— Куда частим? Не на работе же, проверки не будет. Курите, если хотите.
Я закурил, Мойша сначала отказался, но получив приказ и «Казбек» успокоился. Мы задумчиво дымили, а капитан делился своими заботами.
—Дела у нас далеко не блестящие. Вся молодежь призвана в армию, а те кого не призвали, ушли в истребительные отряды. Нам-же достались те, кто воевал еще в Гражданскую, или вообще винтовку в руках только на сборах держал. И мы тоже командиры не ахти какие. Один только Алексей Юрьевич у нас, военная косточка. Да и комиссар у нас настоящий. На гражданке в МТС комиссарил. Так ведь, Илья Григорич?
— Пришлось там поработать. Я ведь оттуда и пришёл к вам, всю технику на восток, ну и попросился добровольцем, — ответил политрук, прикуривая. Капитан кивнул, и задал ещё один вопрос:
—Кстати, что вы думаете о наших комроты?
— Пацаны, — коротко ответил Абрамзон, пытаясь разглядеть пепельницу.
— Совсем мальчишки, — согласился я, пододвигая ему блюдечко, — Устав от зубов отскакивает, тактика еще, куда ни шло. Ускоренный выпуск, что с них возьмешь. Но если, будут живы, хорошие командиры получатся. Но Архип Иоанович, они-то пацаны, а вы им девчат привезли. Нам еще, только страстей египетских не хватало.
— А куда мне деваться, — пожал плечами Шнитко. — Я только сказал, что медслужба нужна, как мне их и дали. Военнослужащие, призваны вчера, из медучилища. Да, Мойша, куда ты их поселил?
— Во флигель. Там раньше бухгалтерия была. Решетки на окнах, дверь закрывается изнутри. Ничего командир, переживем.
— Ладно, давай-ка выпьем. Дай бог не последняя.
Под немудренный тост мы влили в себя обжигающую жидкость и, закусывая, я попытался сравнить водку с той жидкостью, что приходилось пить в мое время. Может разница и была, но так давно не пил, что сравнивать было не с чем. Вот закуска, это да. Колбаса действительно, была колбасой, а не мясосодержавшим продуктом, крабы же консервированные, на вкус не изменились. Много бумаги, в которую завернут каждый кусочек, а вкус, что вкус? Вкус краба, совсем почему-то не похожий на вкус крабовых палочек. Время близилось к ночи, а водка ко дну бутылки. Вторую приговорили быстро, слушая рассказы политрука о нелегкой, но порой, очень развесёлой жизни в МТС. Допив и, эту бутылку, обсудив все батальонные вопросы, мы решили спать.
— Утро вечера мудренее, — высказал афоризм Абрамзон, на прощанье озадаченный проблемой горячего питания людей в караулах.
Новый день начался с бодрого крика дневального: «Рота, подъем!» Мысленно указав дневальному направление движения, я вскочил с дивана, и стал одеваться по форме «Раз». С другого дивана, за мной, наблюдал Шнитко.
— Пробегусь, — объяснил я, — заодно посмотрю на комроты, как он справляется.
— Спрячьте, Алексей Юрьевич, — зевнул комбат, — или снимите.