Ушёл отряд
Шрифт:
Откуда-то из-за спины достал капитан флягу, отвинтил крышку, хлебнул, Кондрашову предложил, тот отказался, кочергой вороша уже тлеющие угли в печке.
— Не понравилось мне, как ты насчет баранов…
— Еще бы! — усмехнулся Никитин. — Это наше «зеркало» — Лев Толстой порасписал, как, дескать, «поднялась народная дубина» и хана Наполеону. Не было никакой дубины. Грабили отставшие французские обозы и по домам растаскивали. Армия против армии — так раньше все войны решались. Теперь совсем другой манер. Вся «огромная» должна встать и огромностью давить. С качеством нам уже не успеть. Количеством брать будем. И возьмем! Потому
— Ну а товарищ Сталин, он что…
— Он… он всякие донесения читал, по ним и судил. Я к таким донесениям тоже руку приложил, хоть и по малости… Разговорчик наш, командир, горяченьким становится, потому давай-ка вернемся к баранам, хоть тебе и не нравится. Есть у меня одна идейка… Айда назад к карте. Между прочим, никакая это не немецкая карта. То есть не в Германии рисованная, ихняя агентура поработала, потому как зеленый свет был — союзники против буржуев!
Повернулись к столу и враз разулыбались. Политрук Зотов — губы отвисли, глазенки шариками, и такая обида на роже, хоть по головке погладь. Головой замотал…
— Все, что вы тут говорили, товарищ капитан… Я, конечно, против вас ноль без палочки… Оно вроде бы, с одной стороны, и правильно…
Капитан не дал ему договорить, подошел, положил руки на плечи:
— В том-то все и дело, малыш, что одной стороны никогда не бывает, обязательно вторая где-нибудь сбоку. Но вот в чем ты прав: иногда вторую сторону побоку, будто ее и вовсе нет. Делай свое дело и не оглядывайся, при напролом, если дело твое правое. А историки потом разберутся про обе стороны. Так что по поводу моей трепотни не тушуйся. Я раненый. И не только в задницу. Хуже — в душу. Иногда постонать хочется, вот я и постонал немного, а дальше — война. Одна на всех.
— Обоз берем, решено. Решено или нет, командир? — капитан поставил кулак на то место карты, где параллельными линиями прочерчены проходы к заболотным деревням.
— Ну… допустим, — сдался Кондрашов.
— Оружие, это само собой. Но, по договору со старостой, немцы должны привезти керосин, соль, спички и муку. Муку реквизируем. Да не трепыхайся ты за деревни! — это он Кондрашову. — За сотни лет мужики научились выживать, как нам того и не придумать. По личному опыту знаю. Ходил с продотрядами. Придешь, вроде бы все выскребешь, все воют и вопят. А через месяц загляни туда же — и живы, и не пухнут. Троцкий, он, конечно, еще та сволочь, но по части русского мужика нюх имел собачий. Во время гражданской какие армии по стране мотались, а не голодали ведь. Это работяги в городах загибались на урезанных пайках. А мужик только выл, но не голодал. Фильм про Чапаева помнишь? Мужик Чапаеву говорит: «Белые приходют — граблют, красные приходют — тоже…» Чирков актер… «Куды, говорит, мужику податься?» А глазенки-то хитрые, себе на уме.
— За что мужиков ненавидишь, капитан? — прямо спросил Кондрашов.
— Ненавижу? Не прав. Не то. Нутро их антикоммунное чую, знаю. Мир мужика — его деревня, а что за ее пределами — ему все по… Чтоб коммунизм построить, с ним еще работа предстоит…
Но тут в дверь блиндажа всунулся Лобов:
— Командиры, как насчет айн момент?
— Ну чего тебе? — раздраженно спросил Кондрашов. Не терпелось к делу перейти. Поговорить по душам — конечно, полезно, но, того и гляди, полезность в болезность обратится, больно разговорчики остры… — Ну говори, чего?
— Подарочек имею для вас!
Подошел к столу, в руках миска, в миске около десятка картофелин размером с кондрашовский кулак. Проросшие, местами уже сизоватые. Зотов пальцем ткнул, скривился.
— Так они уже того…
— Не того, а самое то. Сделайте перерыв промеж ваших командирских секретов, десять минут — и я вам такой облизун изготовлю. Печка-то еще как? — Подошел, плюнул на плиту. Зашипело. — Норма! Сейчас немного парок будет.
Чайник взял, полил на плиту, плита вздыбилась паром, противный запах ударил по носам. Лобов быстро протер тряпкой парящую плиту, тряпку кинул в печку, немного пошуровал кочергой и закрыл дверку. Разложив картофелины рядком на лавке, что у стены сбоку от печки, Лобов начал кромсать картофелины на тонкие кружки. Подошел Зотов.
— А чистить не надо? — спросил Зотов.
— У мамки рос?
— Не у коровы же…
— В кожуре, политрук, самая витаминность. Я и из одной кожуры могу такое изготовить… Ты у мамки… А я бывший беспризорник и карманный воришка. Щипач, по-блатному говоря. Веришь?
— Нет, — серьезно отвечал Зотов.
— Я два раза до смерти опухал от голоду. Сперва опухаешь, а потом как доска неструганая, только два кончика и торчат — вверху да внизу. Верхний, — коснулся своего курносого носа, — кверху, как от природы, а нижний тряпочкой от полной немощи. Ты крысу когда-нибудь кушал? А зря!
Нарезанные картофельные кружки Лобов начал выкладывать на плиту круглой пирамидкой, накрыл их миской.
— Теперь ждем самую малость.
Зотов вернулся к столу, обнял Кондрашова с Никитиным и как бы обоим в уши шепотом:
— А я не верю!
— Зря, — сказал Кондрашов, — Лобов… он…
— Я не про то, — шептал Зотов, — я в коммунизм не верю!
Никитин хихикнул.
— Тебе что, политрук, пар в голову?
— То есть я не вообще… Ну, победим Гитлера, в Германии, конечно, социализм… Но там же еще сколько всяких чемберленов, не дадут же…
— Ты где школу политруков кончал? — спросил Никитин, ехидно щурясь на Зотова.
— В Шуе, есть такой город…
— Знаю. Еще бы. Вредный город. Бывал, когда-нибудь расскажу. Значит, и по теперь контру там не извели до конца.
— Никакой контры… — обиделся Зотов.
— Ничего, товарищ Берия разберется! Ну-ну, шучу. И знаешь, политрук, я бы в принципе с тобой согласился, пока всех европейских чемберленов не перешлепаем, про коммунизм большой вопрос. Но только я с тобой не соглашусь, потому что это чистейший троцкизм, про мировую революцию. А я лично товарищу Сталину верю, что и в одной стране, если как надо отгородиться, не забором, конечно, а гаубицами доброго калибра, чтоб на каждого чемберлена по калибру, тогда совсем другой…