Ушелец

Овчинников Олег Вячеславович

С тех пор мы часто разговаривали с ним и даже немного подружились.

Но этот непроницаемый забор, разделяющий нас – он рос непрерывно, хотя и незаметно для глаз, и все больше и больше мешал нашей дружбе.

Мне было обидно до слез, но олешка не понимал меня. В его красивую маленькую головку не укладывалось то упорство, с каким я собственноручно возводил между нами эту черную преграду. Сначала она покрыла его копытца, напрочь заглушив шелест осенней листвы, затем достигла колен, полностью обездвижив, теперь упрятала

олененка почти по грудь. А он смотрел на меня, не моргая, смотрел так, словно этот несчастный заборчик – единственное, что не позволяет ему сделать последний шаг в мою сторону, решительный прыжок из плоскости изображения сюда, в мой мир.

Глупенький, ну какой же ты глупенький!

Неужели ты думаешь, что здесь лучше? Здесь хуже, стократ хуже, настолько, что сам я, не медля ни секунды, ушел бы отсюда куда-нибудь-угодно, если б только знал, если б только было, куда… Пойми, маленький, во всем этом мире, во всех этих мирах, если собрать их в кучу, а затем отбросить все лишнее, ненужное, останемся только мы с тобой. Только ты и я.

Ты уж поверь мне, пожалуйста, загляни мне в душу, если не веришь так, видишь, я стою перед тобой на коленях, неужели я могу соврать даже сейчас?

Меня ведь тоже когда-то звали «олешкой»…

5000, счет продолжается!

Откуда взялось это самоуверенное «счет продолжается»? Может быть, так говорил какой-то спортивный комментатор в те времена, когда я еще смотрел телевизор? Я так и не смог вспомнить.

Но это нисколько не омрачало охватившей меня радости.

Поздравьте меня, я преодолел ровно половину пути! Говорят, что половина не может быть большей или меньшей, она бывает только первой или второй, но в любом случае равной. Врут. Половина, оставшаяся позади, была самой сложной. Дальше будет… Дальше…

Капля медленно стекла по запястью. Что это, дождь?

Я осторожно перекатился на спину и подложил руки под голову. Глаза закрылись сами, словно под воздействием силы тяжести, но и на внутреннюю поверхность век кто-то настойчиво продолжил проецировать научно-популярный фильм из жизни простейших. Черные амебы алчно спаривались, перетекали друг в друга. Они отрастили себе жгутики и могли теперь разговаривать на своем странном односложном языке.

– Там? – спрашивали одинокие одноклеточные, подплывая к рою.

– Тут, – хором отвечали организованные.

– Вай? – кокетливо интересовались первые и трепетали от любопытства.

– Так… – неопределенно разводили жгутиками вторые, и вдруг налетали, наваливались всем роем: – Ап!

– Эй! – возмущенно вскрикивало пойманное одноклеточное, но тут же замолкало, пристыженное, замечая, что уже перестало быть одноклеточным. А потом повторяло тысячью распахнутых ротовых отверстий, дружно, призывно:

– Эй! Эй! Эй!

Я надавил на глаза пальцами, стало просто темно…

Пятьдесят процентов. Пятьдесят на пятьдесят.

Пока ничья. Но дайте мне хотя бы несколько минут – и я поведу а счете!

Как только неприятное клокотание в горле прекратилось, я вытер кровь с лица наволочкой и снова перевернулся на живот.

Счет продолжается!

5766.

Я разбил будильник. Он с грохотом врезался в стену, обдал обои россыпью стеклянных брызг и, искореженный, безжизненно рухнул на пол, вывалив наружу все свои хромированные внутренности. Но отвратительный скулеж не прекратился.

Тогда я подобрался к телефону и сдернул его с тумбочки за тонкий черный шнур. При этом телефонная трубка отделилась от аппарата, подкатилась прямо к моей руке и в последний раз негромко всхлипнула, будто просясь в ладонь. Я поднял ее. Я так давно ни с кем не разговаривал…

Из крошечного динамика вырвался голос шефа, привычно громкий и грубый, ударил болью в затылок, заполнил собой всю комнату.

Шеф – его имя-отчество куда-то улетучились из памяти – в обычной своей манере поинтересовался, что я там вообще себе думаю.

Тщательно подбирая слова, я прошелестел пересохшими губами, что в данный момент я думаю исключительно о том, как много все-таки уродов сконцентрировано в моей эпсилон-окрестности и как, к сожалению, мало значение этого эпсилон.

– Тебя не слышно! – прогудела трубка. – Что ты говоришь? Тебя совсем не слышно!

Я напряг связки и повторил свое высказывание почти дословно, добавив в конце только сакраментальное: «всегда мечтал это сказать», внезапно перешедшее в кашель

Шеф притихшим от удивления голосом признался, что не понял.

Я ответил, что и не надеялся, с силой опустил трубку мимо телефона и самодовольно подмигнул олененку.

И тут же пожалел об этом.

Олешка уже не мог мне ответить. Не так давно я заложил его глаза.

6947.

Как только проходил озноб, и эхо от дробного постукивания моих зубов затихало в отдалении, так сразу же, почти без перерыва, приходил жар. Обильная влага выступала на всем теле, горячий пот слепил, заливал глаза, руки в одно мгновение делались липкими, ими становилось совершенно невозможно перебирать…

Температура подпрыгивала или, наоборот, припадала на все четыре ноги, но при этом оставалась в пределах нормы. Слава богу, у меня пока не было серьезных оснований беспокоиться о своем здоровье. Просто надоело после каждого такого скачка менять промокшую от пота майку на новую.

Но, в конце концов, я нашел выход. Может быть, помогла интуиция… Я достал из платяного шкафа свою нелюбимую черную рубашку с длинным рукавом, надел ее и застегнул на все пуговицы. Пуговицы черного цвета числом двенадцать штук, пришитые черными же нитками. Хотя, возможно их количество и не играло никакой роли.