Уши в трубочку
Шрифт:
– А теперь не двигайся!
Я легко расцепил дужки капкана, торкесса охнула, но поднялась. Снова охнула, ухватилась за меня.
– Уходим, – сказал я. Проходя мимо минотавра, наклонился, заметив, что его левая рука сжата в кулак. Между пальцами блеснуло. Я с трудом вытащил ключ, на колечке выбит адрес. – Спи спокойно, друг…
Торкесса спросила тихо:
– А что теперь?
– Жизнь – это движение, – ответил я мудро, – одни шевелят извилинами, другие хлопают ушами.
Мы вышли через дырку в заборе, за нашей спиной мерно подрагивает земля и доносится
Я оглянулся сожалеюще, так уже привык к этим могучим взрывам пиротехники за спиной, и чтобы догоняющая стена огня, жаркая и оранжевая, как кипящее солнце, чтобы толчок в спину, и мы красиво и замедленно взлетаем, подброшенные волной, нас несет на гребне волны, как в ласковых ладонях, нежимся и красиво помаваем, а потом уже без всякой нежности нас бросает оземь, торкесса спрашивает, о’кей ли я, а я красивым мужественным голосом отвечаю, что да, все о’кей…
Видать, маловато этих заброшенных заводов осталось, мелькнула мысль, иначе бы все здесь вдрызг…
Торкесса тоже оглянулась, спросила жалобно:
– Ничего не понимаю!.. А теперь что?
– Теперь будем ждать, – объяснил я. – Мы наделали шороху, верно?.. Теперь они сами выйдут к нам.
– Ты это уже говорил, – напомнила она.
– А разве так не случилось?
– Но не два же раза подряд?
Я отмахнулся:
– Это раньше два одинаковых эпизода считались дурным вкусом, а теперь жизнь приблизили к искусству, а искусство – к жизни. Это значит, что какая у людей серая и унылая жизнь без малейших просветов и надежды что-то изменить, как разве что насобирать пробок от пепси, такое и само искусство!.. То есть правдивое искусство. Ты ведь за правдивое?
Она обалдело кивнула, хотя в глазах отчаянная жажда брехливости в искусстве, обмана, как и страстное желание слышать от мужчины ласковые слова, пусть даже выучил их по учебнику сексуальных отношений для городского транспорта.
– И что теперь? – повторила она жалобно.
– Будем ждать, – тоже повторил я, – хорошо бы где-нибудь в таком месте, где исключены встречи со знакомыми.
– Почему?
– Ну, скажем, если встретишь одноклассницу на соседней улице – одно, а если встретишь ее же в джунглях Амазонки – другое, не так ли?
Она испугалась:
– Мы отправимся в джунгли Амазонки? Но там же анаконды, кочевые муравьи, злые попугаи, и у меня нет купальника…
– Женское мышление, – сказал я, – самое прямое в мире. Даже в Галактике. Я же сказал – к примеру… Хотя если подумать, то в этом что-то есть. Если в джунглях Амазонки к нам подойдет школьный приятель и начнет выведывать тайны Вселенной, то мы как-нибудь да допрем, что не наш это приятель, не наш…
Она смотрела испуганными глазами. Вздохнула обреченно:
– Заказывать билеты?
– Погоди, – ответил я. – Это не так просто. Это вы по всем галактикам, как стрекозлы, а нам из одного района
Я задумался, она спросила с тревожным любопытством:
– Что?
– Хотя, говорю, в нашем случае это может пройти почти незаметно. Даже без упоминания или с коротким упоминанием. Но я не уверен, что нам придется забираться так далеко. Достаточно забраться в подмосковный лес поглубже, к примеру, в Южное Бутово, чтобы любая встреча с людьми показалась подозрительной.
Я умолк, тревожно огляделся. Она тоже осмотрелась, спросила шепотом:
– Что?.. Ну говори же, что?
– Пока не знаю, – ответил я отрывисто. – Говорим уже долго… Сейчас должно произойти.
– Что?
– Не знаю, – огрызнулся я. – Либо взрыв, либо погоня.
– От кого? Прости, за кем? Мы всех уже победили…
– Не знаю, – ответил я в беспомощности. – Но мы вот уже, сколько прошло, полчаса или почти час, говорим и говорим, кровь все время приливает к голове, а это не есть нормально. Человек не может быть все время умным. Это его раздражает. Если продолжать, начнется неуправляемая реакция… Одни идут в сауны с чужими женами, другие бьют стекла в телефонных будках. А третьи… третьи вообще записываются в педофилы.
Она сказала нежно:
– Дорогой, позволь мне помочь тебе. В смысле, решить твои проблемы. Тебе нужно, чтобы кровь отлила от головы?.. Нет-нет, убери пистолет, я не то имела в виду. Я могу помочь тебе с этой проблемой.
Я посмотрел на часы. Смутное беспокойство быстро перерастает в сильнейшую тревогу. Я просто чувствовал, как зеленый свет в моей голове начинает вспыхивать красным, а на большом табло зловеще высвечиваются крупные буквы: «Опасность!»
– Ну да, – сказал я нервно, – а потом убегать, поддерживая обеими руками расстегнутые штаны? Да враги помрут от хохота! Нет уж, лучше умереть как мужчина, чем как засранец, так что пусть молчат про дизентерию, а пишут, что умер от сифилиса.
Она сделала большие глаза, как всегда, когда не врубается, и пусть не врубается, ей так идет, нервы мои натянулись до звона, если кто-то хрюкнет или сама торкесса чихнет, я либо помру от инфаркта, либо подпрыгну до облаков, и в этот момент впереди в темноте что-то зашевелилось. Не раздумывая, я выпустил туда весь рожок из Калашникова, а затем, отшвырнув за ненадобностью, выхватил пистолет и сделал два контрольных выстрела в темноту.
Шатаясь, вышел на подгибающихся ногах огромный детина, в опущенной руке помповое ружье, но мы сразу поняли, что поднять уже не может: рука почти оторвана в локте, еще пять глубоких ран в груди, глаза закатываются. Я не стал ждать его последних слов, этой чести удостаиваются только боссы, неважно, какого цвета у них шляпы, поднял пистолет и нажал курок.
Широкая дыра образовалась посреди лба, но здоровяка только тряхнуло, он сделал два шага вперед, я подумал, что мозг могло и не задеть, возможно, он совсем недавно поменял пол, тогда все понятно…
Я хотел выстрелить снова, женщины, как известно, живучее, однако колени детины подломились, я отступил в сторону, давая ему возможность с грохотом и сотрясением окрестной почвы завалиться мордой вниз.
– Все-таки был и умер мужчиной, – заметил я с облегчением.
– А что, ожидал женщину?