Уснуть… И видеть сны?
Шрифт:
Тут и деньги. Какие-то книжечки, удостоверения. Это потом. И потом – мысль о несчастных обворованных своих двойниках. Если ехали в этот городок – почему не вышли? На станции была она одна. А если их обобрали раньше, стала бы цыганка носить с собой эту улику, рисковать? Зачем? Деньги бы вынула, документы – в урну. Или продала бы. Это ценный товар.
Ладно, она, во всяком случае, разыскивать никого не станет: знает, чем это кончается.
– Давай запоминать наши имена. Я – твоя тетя. Посмотри, у матери в свидетельстве и в паспорте –
– Она же умерла! – объясняет девочка, ну, в письме, он пишет: «После смерти Зины…» А мать – Зинаида.
Все! Совпадает!
Они пьют воду, решают. Девочке страшно. Может быть, не надо в больницу? А вдруг что-то будет не так и ее заберут в детдом?
– Хорошо. Не пойдем. А ножки? Как ты потом будешь? Одна, больная.
Девочка вдруг начинает плакать, как плачут те, кто долго терпел: молча, только слезы из глаз.
Она стеснялась обнять девочку, прижать к себе, пожалеть. Она тоже разучилась плакать и утешать. И в какой-то момент ей вдруг показалось, что это все сон. Так бывает во сне: полная реальность, проснешься – не поймешь, где ты, будешь рваться в сон, в ту жизнь, которой там жила так сладко. И если это сон, то где она спит? В лагере? В поезде? В этом добром доме? Она спала и видела девочку, пробудилась…
…Девочка внимательно смотрела своими взрослыми наплаканными глазами:
– Тебе тоже страшно?
Женщина кивнула. Ну, что ж, пойдем. Пусть это будет сон. Тогда нечего бояться. Будь что будет.
В обшарпанной привокзальной больнице, казалось, и больных не было вовсе. Тишина, куры в лопухах. Нянечка с помойным ведром указала дорогу к кожнику: в подвал и налево. Девочка, до этого повеселевшая, снова начала бояться, ладошка ее вспотела, напряглась.
– Надо идти, – шепнула она сама себе.
– Надо идти, – склонилась над ней женщина.
Надо идти!
В подвале болталась одна слепая лампочка, пахло больницей и гнилью. И все же, если существует помощь, она может быть только здесь.
В кабинете, сравнительно хорошо освещенном, восседал важный казах с маленьким желтым скуластым личиком.
Бесстрастно выслушав просьбу о помощи, он опустил глаза на девочкины ножки. Пальцем показал на стул: поставь ногу сюда. Пальцем же велел убрать ногу и показать другую.
Они ждали от него совета. Вдруг врач ударил кулаком по столу и крикнул:
– Документы!
Как не людям, зверям цирковым. Одно только слово.
«Нет, это все-таки сон».
Она без суеты вынула из сумочки цыганкины дары.
Казах внимательно читал, разглядывал.
– Что здесь делаете?!
– Ее мама, моя сестра, умерла, ищем ее папу.
Врач сверяет отчества матери в метрике ребенка и женщины в паспорте.
– Это режимный город, почему здесь? – орет он с запланированной яростью.
В этой фразе проступает его акцент, и становится понятно, почему он говорит односложно. Стыдится.
– Звали,
– Я их спрашиваю: это режимный город, почему здесь? – надрывается старательный доктор Дубанкул.
– У нас есть старые письма ее отца с адресом этого города.
– Когда приехали? У кого остановились?
Все эти вопросы, интонации – они не для медицинского кабинета, не для больной мученицы с убитым детством. Все это уже было, было, так много лет подряд. И не она ли дала себе в поезде клятву уйти от всего этого в одиночество, в безлюдье? Ладно, ладно, пусть это будет сон.
Она рассказывает им правду: о тьме, как нашли дом переночевать.
– Этот дом! Заколоченный! – не хочет почему-то верить доктор. – А где вещи ваши? Она босиком почему?
Ах да, вещи! Они забыли про вещи! У свободных людей должны же быть вещи, чемоданы, имущество…
– Вещи остались там, в доме.
– Что там было?
Женщина кратко перечисляет: крепдешиновые платья, туфли-лодочки, горжетка, шерстяная кофта на пуговицах. Девочка спокойным уверенным голосом говорит о своем чемодане с шубкой, валенками, учебниками.
– Все! Можете попрощаться с вещами, – торжествует врач, чья бдительность явно усыплена перечнем обиходных вещей. – Кто же в незнакомом месте оставляет чемоданы?
– Но с нами за ночь ничего не случилось.
– А чемоданов не увидите!
– Неправда, я уверена, что все там. И наши вещи, и письма ее отца, и деньги. Все там, – она с радостью слышит в своем голосе интонации собственной матери, уверенной в себе, защищенной, обеспеченной, красивой женщины. – Вы должны оказать девочке помощь, мы за этим сюда пришли.
Она укладывает документы в сумочку. Врач неохотно мажет вонючей мазью девочкины лодыжки, дает бинт: бинтуйте сами.
– Что, что… Анализ надо делать, что. Мазью мажьте.
Он пододвигает им банку с мазью. Отдает на лечение. Щедро. Хотя, похоже, у него из всех средств одна эта мазь и стоит на стеклянных полочках шкафчика.
Пока женщина бинтует ножки девочке, в сердце Дубанкула с новой силой пробуждаются неясные подозрения.
– Одни в тот дом не пойдете. Я вам провожатого дам. Вот он и посмотрит, кто прав.
Медбрат прямо в халате и войлочных тапках идет за ними к их дому.
И тут конвой. Но женщина рада: помощь девочке оказана. Хоть какая-то, но помощь. Документы сработали. Чемоданов, конечно, не будет, пусть врач порадуется своей правоте. Жаль, что придется покинуть дом. Но вдвоем не страшно. Все только начинается. И о чемоданах надо сокрушаться естественнее, горше.
Они шли и за всей чередой обычных домов, не видя еще, чуяли свой. Он издали звал их.
Вот она, калитка скошенная, тропинка к дому, заросшая травой пожелтелой. Дверь в сени, открытая, чуть поскрипывает. Окна заколочены, и видно, что давным-давно.