Усталость
Шрифт:
«Небо-то сегодня синее, только не пойму, отчего оно такое усталое?»
…………………
Я налил себе остатки вина. Набралось на целый бокал.
Неплохой у меня желудок, подумал я, ничем его не проймешь: ни ромом, ни сухим вином, ни… Но, пожалуй, завтра утром без пива не обойтись. Что ж, пойду в «Централь» — его открывают уже в восемь. Слегка подлечусь пивом. Механизм у меня все еще вполне приличный, успею написать еще не одну сотню стихотворений, пока отпущенный мне срок не выйдет.
Думать о «Централе» было приятно. Накуплю себе газет. Возьму в буфете пару пива и два бутерброда — с ветчиной и сыром. В
«Централь» запахнет пивом, табаком и не слишком чистой одеждой. Эти запахи не отпугнут меня, не покажутся противными, ибо все это запахи страдания. Запахи того мира, которому не помочь никакими социальными реформами и вообще ничем, поскольку этот мир обрек себя на страдания сам, обрек вполне добровольно. Хоть и не каждый день, но достаточно часто я тоже становлюсь членом этого общества и вовсе не считаю его неприятным. Я не раз давал себе слово, что больше не приду сюда: слишком определенная у «Централя» репутация, особенно из-за утренних посетителей, а меня достаточно хорошо знают, и появляться тут не следовало бы. У меня, к тому же, почти всегда достаточно денег, чтобы пойти в какое-нибудь кафе, открывающееся пораньше, и подлечиться сухим вином. Но меня все равно тянет в «Централь», к заляпанным пивом пластмассовым столикам, с которых никогда не убирают вовремя рыжие от томатного соуса тарелки. Там у тебя могут попросить в долг семнадцать копеек. Там так хорошо предаваться размышлениям и сознавать, что твоя жизнь еще не из худших. Там я встречаю иногда друзей. Один из них, мой бывший одноклассник, стал законченным пропойцей и весьма этим доволен. Его опухшее лицо ужасно, но на этом разоренном лице, потемневшем, как дно котла, живут умные карие глаза, которые были бы вполне уместны и на лице какого-нибудь святого. А впрочем, чем он не святой, этот апостол пьянства? Ведь ради водки он отрекся от всего.
— С какой стати мне не пить? Кто мне запретит? И во имя чего? Когда я под банкой, мир становится как раз таким, каким ему и положено быть.
Однажды я спросил у него про какую-то книгу (уже не помню, про какую), читал ли он ее. Одно из его рассуждений показалось мне взятым прямо оттуда. Он с достоинством ответил, что давно уже ничего не читает. Он заявил об этом с гордостью старовера.
Мы не раз болтали с ним в «Централе». В последнее время он жутко сдал. Едва ли его хватит надолго. Чудится мне, что если рай и вправду существует, то уж он-то попадет туда непременно.
Да, в «Централе» по утрам чудесно. Я там особенно не засиживаюсь, ухожу не позже половины десятого. Как раз в это время разбредаются и пьяницы, — кто — на работу, кто — в другой кабак, а «Централь» становится обыкновенной столовой.
Там, в «Централе», на меня накатывает порой редкая умиленность. Я вдруг чувствую, что люблю всех этих несчастных, можно даже сказать увечных, людей, и у меня такое ощущение, чертовски странное ощущение, что я со своим стихотворством как-то нужен
Иногда же я умиляюсь самому себе: этим рукам, и левой, и правой, записывающей мои стихи, этой голове, придумывающей строчки, этим ногам, доставившим меня сюда, этому надежному желудку, все еще способному поглощать любое пойло… Ведь сам я — не что иное, как части своего тела. Я их считаю, конечно, своими собственными, но это, пожалуй, как-то невероятно, что именно они и являются мной самим. Не знаю, понятна ли моя мысль, но я весьма часто и весьма умиленно размышляю об этом. И всегда прихожу к выводу, что такое старое доброе «я», как мое, такой старый добрый мотор, пусть и тарахтящий, но никогда не глохнущий, следует ублажить пивом.
Я хлебнул вина.
Комната все еще оставалась замкнутой и надменной. Я сижу здесь и рассуждаю обо всем так честно, так красиво, а ей хоть бы хны. По плечам пробежала дрожь: холодная, злая, бессердечная комната, злой вишнево-красный ковер на стене, убийственно золотые рамы. Жалко, что Маарьи нет.
Я встал и вышел в спальню. И здесь тоже — холод, чистота, порядок. Мне ужасно захотелось обнаружить хоть след Маарьи — что-нибудь интимное. Но, увы, Маарья кошмарно аккуратна. Ни туфли, ни чулка, ни платья на стуле. Комната холодна и безучастна, поистине, как покойницкая.
Я дернул дверцу шкафа. Зашелестели платья Маарьи. Холодный шелк на равнодушных распялках. Не платья, а одежда. Но я все же уловил чуть слышный знакомый запах, запах Маарьиных духов.
Маарья всю жизнь хранит верность одним и тем же духам. Начиная с того дня, когда я познакомился с ней на танцевальных курсах. В то время она только-только кончила гимназию, — кажется, это была весна тридцать восьмого года. Если не ошибаюсь, ее духи пахнут резедой. Немножко приторный аромат, особенно для рыжих. Рыжим, вроде Маарьи, пожалуй, больше подошел бы горький миндаль.
Да, с Маарьей я познакомился на танцевальных курсах. Думаю, что именно тогда она в меня и влюбилась, вполне даже возможно, что я был ее первой любовью. Но тогда я не обращал на Маарью никакого внимания и, как назло, ухаживал за Вирве, за ее пылкой и взбалмошной соседкой по парте, девицей с чертовски картинной и черной-пречерной косой. Сейчас Вирве отчаянно растолстела и обзавелась кучей детей. При встречах с ней на улице мне бывает немного стыдно. Подруги были неразлучны, из-за чего я часто видел и Маарью. Маарья и повела меня к Каррику после того, как я напечатал свои первые стихи.
Запах резеды, этот вечный запах резеды, который я знаю столько же лет, сколько и Маарью! Слишком навязчивый запах для робкой и бледной девушки, которую звали за глаза не иначе, как «бледной графиней».
Вечером в день похорон от Маарьи тоже пахло резедой.
На похороны я не пошел. Написал Маарье письмецо, что я не могу на них идти, что я хочу сберечь его для себя живым на всю жизнь и т. д. и т. д. Маарья ведь не знает до сих пор, что я видел, как он сидел тут и у его ног была лужица, и его мертвая нога с шорохом скользила по лужице. Не знает она и того, что я был в прозекторской. Но в день похорон я все-таки пришел вечером сюда.