Устами Буниных. Том 1. 1881-1920
Шрифт:
«Голубое небо с белым отблеском пламени». Очень хорошо.
«Если вы ничего не знаете о жизни, что же вы можете знать о смерти?» Конфуций. […]
2 Августа 1911 г.
Погода непрерывно чудесная. Особенно хороши лунные ночи. Вчера, от половины десятого, с час гулял.Обошел весь сад. Уже кое-где хрустит под ногами точно поджаренная листва, чуть пахнет яблоками (хотя их нет), корой, дымком, кое-где тепло, кое-где свежесть. Просветы между стволами на валу. Стоял у шалаша. Какой чудесный пролет на старое кладбище, на светлое поле! Светлый горизонт, розоватый. Сухая наглаженная солома кое-где блестит на
На что похожая копны в поле? Обрывки цепи, гусеницы.
Страстное желание (как всегда в хорошую погоду) ехать. Особенно на юг, на море, на купанье.
8 Августа.
Еду в Одессу, пишу под Киевом в вагоне.
[Поехал Иван Алексеевич один, Вера Николаевна осталась в Глотове: «Очень одиноко», записано у нее 8 августа.
В сентябре — Москва, отъезд Буниных через Петербург за границу вместе с Н. Пушешниковым. Берлин, Нюрнберг, Швейцария, Флоренция, Рим, Неаполь, Капри.
В архиве сохранились две открытки, посланные Буниным П. А. Нилусу:]
1) 2 ноября.
Дорогие друзья, мы на Капри […]. В Москве все время хворал — глубокий бронхит. Ехали долго — через Питер, Берлин, Швейцарию, с остановками. […]
2) Почтовый штемпель: Capri, 23.12.11
Дни идут в работе. Написал два рассказа 6 — один послал в «Совр. Мир», другой Сакеру. […] Ходим в пиджаках, в общем живем — слава Богу. Рано, рано просыпаемся — и все двери настежь на балконы, на морской воздух. «Екатеринослав» пойдет в конце февраля в Японию. Едем? […]
[В дневничке-конспекте В. Н. сказано: Горькие Ал. М., М. Ф., Черемновы 7 , Piccola Marina, Шаляпин и Терещенко.]
1912
[Конспект В. Н.:]
Новый год встречали у Горьких (русский). Ян читал «Веселый двор».
[Сохранились письма Бунина П. А. Нилусу (и Е. Буковецкому):]
4 Янв. 1912 (ст. стиля) 1 :
Дорогие друзья, Вы смолкли — крепко, как перепела, когда погорит заря и потянет ночным ветром: сколько ни трюкай — ни звука в ответ. А я уже беспокоюсь: ну, ты-то, Евгений, вообще редко пишешь, а вот Петр — что с ним сделалось? Видел недавно сон какой-то про него, истолковал его дурно — и хотел было послать телеграмму. Где Вы, как живете? Я свою жизнь и труды свои описывал, теперь нового у меня только то, что отлучались мы с Капри на двое суток — были в Неаполе, Пуцуоли, Помпее и Соренто и дьявольски устали и испортили желудки. Теперь снова уселись на Капри за работу. Но прохладней стало, завертывает иногда дождь с ветром, приходит в голову, не удрать-ли отсюда недельки через две-три? В Египет, например? Ничего еще не знаю, но мысли бродят. […] Не знаешь-ли, Петр, о «Екатеринославе» чего-нибудь? […]
[Открытка от 21 (8) Янв. 1912:]
Ужели Вы так сошли с ума на гравюрах, что и не читали двух томов Толстого? А если да — то что скажете? Я порою не нахожу слов для выражения телячьего восторга! В Русских изданиях страсть сколько выпущено — я читал берлинские. […]
[Открытка, почтовый штемпель 20. 2.12:]
[…] Живем по прежнему — в работе. Я написал еще рассказ — развратный. […]
[За февраль, как сказано в дневничке В. Н., Бунин написал: «Игнат», «Захар Воробьев».
Март:
Апрель: Мое возвращение в Москву. […] «Среда» — «Веселый двор». — Успех большой.
В мае возобновляются дневниковые записи Бунина:]
9 Мая 1912 г.
Юлий, Митя и я ездили в Симонов монастырь.
Потом в 5-ом часу были у Тестова. Говорили о Тимковском, о его вечной молчаливой неприязни к жизни. Об этом стоит подумать для рассказа.
Ресторан был совершенно пустой. И вдруг — только для нас одних — развеселый звон и грохот, кэк-уок.
19 Мая. Глотово (Васильевское).
Приехали позавчера.
Пробыли по пути пять часов в Орле у Маши 3 . Тяжело и грустно. Милая, старалась угостить нас. Для нас чистые салфеточки, грубые, серые; дети в новых штанишках.
Орел поразил убожеством, заброшенностью. Везде засохшая грязь, теплый ветер несет ужасную пыль. Конка — нечто совершенно восточное. Скучная жара.
От Орла — новизна знакомых впечатлений, поля, деревни, все родное, какое-то особенное, орловское; мужики с замученными скукой лицами. Откуда эта мука скуки, недовольства всем? На всем земном шаре нигде нет этого.
В сумерках по Измалкову. У одной избы стоял мужик — огромный, с очень обвислыми плечами, с длинной шеей, в каком-то высоком шлыке. Точно пятнадцатое столетие. Глушь, тишина, земля.
Вчера перед вечером небольшой теплый дождь на сухую сизую землю, на фиолетовые дороги, на бледную, еще нежную, мягкую зелень сада. Ночью дождь обломный. Встал больным. Глотово превратилось в грязную, темную яму. После обеда пошли задами на кладбище. Возвращались по страшной грязи по деревне. Мужик покупал на улице у торгаша овечьи ножницы. Долго, долго пробовал, оглядывал, торгаш (конечно, потому, что надул в цене) очень советовал смазывать салом.
Мужик опять точно из древности, с густой круглой бородой и круглой густой шапкой волос; верно, ходил еще в извоз, плел лапти, пристукивал их кочетыгом при лучине.
Перед вечером пошли на луг, на мельницу. Там Абакумов со своими ястребиными глазами (много есть мужиков, похожих на Удельных Великих Князей). Пришел странник (березовский мужик). Вошел, не глядя ни на кого, и прямо заорал:
Придет время, Потрясется земля и небо, Все камушки распадутся, Престолы Господни нарушатся, Солнце с месяцем примеркнут, И пропустит Господь огненную реку, И поморит нас, тварь земную, Михаил Архангял с небес сойдет, И вострубит у трубы, И возбудит всех мертвых от гроба, И возглаголет: Вот вы были-жили Вольной волей, В ранней обедне не бывали, Поздние обедни прожирали: Вот вам рай готовый, — Огни невгасимые! Тады мы к матери сырой земле припадаем И слезно восплачем, возрыдаем.