Утерянный рай
Шрифт:
Родители Андрея из Поволжья. И по деревенским понятиям интеллигенты. Отец работает старшим бухгалтером, а мать, красивая, черноволосая и черноглазая, хорошо сохранившаяся улыбчивая женщина, занимается дома с тремя детьми. Живут они в небольшой квартирке. Так же, как и все, держат кур, гусей, огород. Это и понятно. На зарплату отца впятером тянуть непросто.
Четвертый – Амантай Турекулов. Он младше всех на год. И непонятно, как подружился с этими тремя. Худой, как жердь, но жилистый. С плечами, словно вешалка. Он ходит всегда, наклонив голову набок, приподняв плечи и держа руки в карманах.
Сложилась эта компания недавно. И складывалась достаточно странно. Шурка Дубравин до того, как окончательно разошелся с ребятами со своей улицы, долго был вожаком на «Бараке».
Пока однажды не случилось вот что…
…Жил-был принц. И у него, как и у всех, были мама и папа. Рано утром они уходили на работу, а он шел играть на улицу.
Однажды маленький принц взял шпагу, заломил берет, воткнул в него перо и пошел во двор крепости.
Крепость была старинная. Ее охраняли часовые. Принц пошел прямо к воротам. И спросил стоявшего на посту солдата:
– Ну что? Как прошла ночь? Не подкрадываются ли враги?
Солдат отставил ружье, молодцевато приложил два пальца к треуголке и звонко ответил:
– Никак нет, ваше высочество! Противник еще спит и видит седьмой сон.
– Жаль! А то бы мы им поддали бы! – задумчиво ответил маленький принц и пошел обратно, составлять устав караульной службы для своих войск.
Дома он сел за стол и написал: «Пункт первый. Караульный обязан нести службу круглосуточно» – потом подумал: «Нет, мамы их не отпустят стоять ночью на часах. А как же быть?»
И вообще в последнее время что-то разладилось в их игре. Война закончилась, солдатам скучно. И уже было несколько случаев, когда они уходили с поста. Да и выйдут ли они сегодня на смену стоящему сейчас на часах Лехе Пасечнику? Кто знает… Вчера Ванька сбежал под предлогом, что его мать зовет обедать, а Петька нагло заявил, что он уходит в сад за яблоками.
За окном раздался отчаянный крик:
– Стой! – и следом: – На помощь!
Принц выскочил на улицу и увидел безобразную сцену: здоровенный «дезертир» Петька Бесмельцев нападал на маленького, тщедушного часового Леху Пасечника. Он схватил огромную ветвистую палку и тыкал ею в лицо часового, изображая фехтование. Леха отчаянно махал шпагой и, отступая, верещал на всю округу:
– На помощь! Напали!
Ярость и обида волной кипящей и все смывающей поднялись в душе маленького принца: «Мало того что сам ушел, так еще и издевается над его армией!».
Широкий, огромный, красочный мир, в котором жил Шурка, вдруг поблек, блестящая золотая шпага превратилась в палку, бравый солдат – в жалкого плачущего мальчишку в сбитой набок газетной треуголке. Замок вмиг обернулся обшарпанным бараком, а сам он из блистательного принца превратился в обычного пацана с ободранной коленкой и синяками на руках.
Он выскочил на улицу. Схватил попавшуюся под руку винтовку часового, ринулся на врага. Подскочил и два раза так
Бесмельцев в страхе бросил палку. В его круглых глазах вспыхнул ужас перед этой необузданной яростью. Губы задрожали. Длинные руки опустились.
И… неожиданно он заплакал…
С этого случая «армия» распалась. Любовь и восхищение бывших друзей и приятелей вдруг обратились в неприкрытую ненависть. Если раньше Шурка объединял компанию в игре, смехе, дальних походах, то новый вожак в ней нашел и новый мотив. Колька Островков, тощий, жилистый, с каким-то ядовитым блеском в глазах, не обладал ни богатой фантазией, ни острым умом. А чтобы чувствовать себя объединенными, они должны были кого-то ненавидеть. И Колька направлял. Они ненавидели его, маленького принца. Тихой, трусливой ненавистью, которую подогревали не только Колькины речи о «психическом, чуть не убившем Петьку», но и их собственный страх, и чувство вины за свое предательство.
Предатели всегда чувствуют свою вину и от этого ненавидят тех, кого предали.
– Психический! Психический! Не туда мама руку пришила! – кричали они, издалека завидев его.
Может, они ждали, что он испугается, спрячется дома, перестанет выходить на улицу. Не понимали: и его, и их незримой нитью связывало обоюдное чувство. Он тоже ненавидел их до боли в зубах.
День за днем продолжалась эта игра во взаимные оскорбления. В ответ на их выкрики он издевался:
– Сосунки! Бабы трусливые! Предатели! Выходи один на один!
Страх, что придется драться с целой толпой, только возбуждал и подстегивал жажду мести, заставлял испытывать сладостное чувство риска, полноты жизни.
В тот день он, сжимая до боли потными ладонями рукоятки велосипеда, крутился неподалеку от них. А они строили плотину на ручейке, образовавшемся после дождя. Когда он в очередной раз проезжал мимо них и специально задел колесом лежавшую рядом с ними консервную банку с «раствором» – жидкой грязью, – они бросились на него.
Кинулись яростно, неожиданно. Впятером схватили велосипед. Повалили на землю вместе с ним.
Шурка оказался сразу во власти десятка беспощадных рук. Он бился, изворачивался на земле, пытался встать. Мысли неслись обрывками: «Гады… Только бы встать… Предатели…».
Когда почувствовал, что кто-то два раза ударил его камнем по голове, вдруг зарычал в неистовстве от собственного бессилия и так бешено рванулся, что вмиг оказался на ногах. И сразу закрутился на месте, ища глазами кирпич поувесистее.
Видно, что-то настолько безумное, пугающее было в его лице в этот миг, что пацаны бросились наутек.
Со свинцово-тяжким серым булыжником в руках он настиг их у ворот дома, где они стояли, едва очнувшиеся от пережитого ужаса.
Сладкая волна бешенства несла его к огромным зеленым воротам, у которых робко сбились в кучу его бывшие приятели. Он уже кончиками пальцев чувствовал, как камень ударит Кольке в грудь, а потом он будет рвать его горло… Ему бы только добраться…
И они поняли это. Порхнули, как воробьи стайкой, в ворота и затаились в доме.
А он бушевал снаружи. Бил камнем в ворота и кричал, задыхаясь от неутоленной ненависти: