Утёс забвения
Шрифт:
Ровно год прошёл, как не стало её Серёжи, целый год тягостного одиночества и безрадостного вдовьего существования одинокой женщины с тремя детьми. Неоткуда ждать помощи, не на кого надеяться. Она устала, очень устала. Вспомнить, как переживали они эту зиму, как голодали весной… Эх, что же ты, Серёженька, так подвёл?
Они чужие здесь, с самого начала, как поселились в этой неказистой избе и вот уже двенадцать лет. Так и не прижились, так и не вышло своими стать. Когда был жив Серёжа, легче было, с ним хоть как-то сельчане общались, пособить не отказывались. Но не стало мужа, и травницы пришлой сторониться начали, будто беды от неё
Ему было четырнадцать, он бредил рыбалкой, и как ни убеждали батюшка с матушкой, что не пристало юному барину как простолюдину в лодке с удочкой сидеть, мальчик был непреклонен. Настоял, убедил, добился своего, да чуть до беды не довела его рыбная ловля.
Одного его на реку не пускали, только с приглядом – старым дядькой, служащим при доме с давних времён. А тому, старому, на бережочке бы полежать, кости на солнышке погреть, вот и случилось так, что оказался в лодке мальчик один. Почему перевернулось судёнышко – не ведомо, но оказалось, что мальчишка, свободно разговаривающий на нескольких языках, плавать не обучен, тонуть начал. И утонул бы, не окажись поблизости внучки травницы, девчонки-ровесницы. Как вытащила, да пуп не надорвала, потом и не вспомнила, но справилась, вытянула на белый речной песочек, выбила воду из лёгких. Ожил мальчишка, а она и рада, озарила красивое личико открытой улыбкой, смотрела ласково, а проворные пальцы переплетали мокрые волосы цвета воронова крыла в толстую косу.
– Очухался, барин? – спросила она с добродушной усмешкой. – Что же ты, плавать не умея, в воду полез?
– Серж я, – прокашлявшись и продышавшись, представился мальчик, проигнорировав её неудобный вопрос. – Ты кто?
– Я то? – девочка подмигнула весело, лукаво склонив к плечику черноволосую голову. – А Иванка я. Травница. Тебе с такими как я не след разговаривать. Очухался и добро, иди себе…
А он смотрел в карие, янтарные глаза и не мог оторваться.
– Ты меня из воды вытащила? – смутившись, спросил Серж. Вышло неудобно, довольно грубо, но тон хорошо скрывал неловкость.
– А то кто же? – засмеялась девочка, и смех её, что лесной ручеёк побежал по пустынному берегу. – Думала, не сдюжу…
– Благодарствую.
Она фыркнула, залилась малиновой краской, отвернулась, пряча смущение. Босоногая, смешная, в мокром, линялом сарафане, украшенном затейливой вышивкой, с исцарапанными руками. Он разглядывал её, не таясь, с детским восторгом и зарождающимся в душе неизведанным ранее чувством, и никак не мог понять, что происходит с ним. Почему хочется смеяться, шутить, сидеть рядом с этой простолюдинкой и… расплетать богатую косу, погружая пальцы в смоляные волосы.
– Пойду я, – резво вскочила на ноги девчонка, – Недосуг мне сидеть с тобой, да и негоже…
– Почему? – вопрос вырвался сам собой, Серж и не думал спрашивать, сам всё понимал.
– Ты барин, а ну как батюшка твой прознает, что с нищей простолюдинкой разговоры вёл, накажет меня.
–
– Строптивец, да? – Иванка улыбнулась. – Тебе, может, и не указ, а мне воля барская, что слово божье. На выселки отправит, как жить стану? Не одна ведь я, бабушка старенькая на мне, хворая совсем. Пойду. Не след нам разговоры говорить, да и не о чем, неучёная я, грамоты не знаю, книжек умных отродясь в руках не держала.
Правда в словах девочки была, как ни грустно признавать, а она во всём права. Но отпускать её не хотелось.
– Где я могу найти тебя, Иванка? Волей барскою отблагодарить тебя хочу за спасение. – Сказал и сам покраснел. Слишком уж напыщенно и неуместно в данной ситуации прозвучали его слова. Иванка не великосветская дама, чтобы изъясняться с ней вот так, витиевато, он будто лишний раз обозначил грань между ними, указал ей место… Некрасиво получилось.
Она хихикнула, глаза опустила.
– А и не надобно мне благодарности твоей. Живи, барин Серж, жизни радуйся. – Отвернулась и пошла, перекинув за спину косищу. Он не пошёл за ней, но смотрел на её идеально ровную спину и стройную, но не потерявшую детской, трогательной угловатости фигурку до тех пор, пока не скрылась девчонка из виду.
Они встречались редко. Сержу приходилось каждый раз выдумывать что-то, чтобы встреча выглядела случайной. Разговаривали при встрече мало, всё больше он говорил, она слушала внимательно, оглядываясь по сторонам, кабы не углядел кто, кабы не донёс барину о похождениях сынишки неразумного, она гнала его от себя, а он никак не мог отказаться от возможности видеть эту девочку. Уезжал в город учиться, приезжал на каникулы и снова спешил к ней, выдумывая всё новые и новые предлоги.
Так два года минуло. И, этого не могло не случиться, однажды барину кто-то донёс о том, что слишком внимателен его Серж к нищей травнице, живущей опричь его владений. Ох, и бушевал он! Серж сроду не видел батюшку в подобном гневе! Но не струсил, стоял, сжав губы в тонкую линию, смотрел в глаза, взгляда не отводя, а у самого по щекам пятна красные пошли, да желваки заходили от едва сдерживаемой ярости. Смолчал, пусть и хотелось кричать, противиться воле родительской, стерпел гнев его и затрещину обидную, а ночью собрал пожитки, увёл со двора коня с телегой, забрал Иванку, хоть и противилась она, да и повёз, куда глаза глядят.
Была ли погоня им во след, так и не узнали они, да только никто пути не потревожил, уезжали влюблённые, забираясь всё дальше и дальше, в самую глушь.
– А ничего! – храбрился Серёженька. Иванка Сержем величать его наотрез отказалась, имя, с лёгкой руки выписанной из Франции учительницы, прилипшее к нему, трансформировалось в привычное русскому уху. – Всё у нас с тобой будет хорошо! – обещал он. – Ты только потерпи чуток, Иванка, потерпи, милая, всё наладится.
Она и верила, и не верила, сердечко так и заходилось – и от радости исполненной мечты, и от страха перед неизвестностью. Вдвоём! Это ли не счастье? Руки, ноги есть – не дадут пропасть. Вот только как Серёженька? Не затоскует ли по прежней, устроенной жизни? Не захочет ли вернуться, сбежать от трудностей? И верила избраннику своему, и не верила.
Остановились беглецы в глухой деревеньке, старая одинокая бабушка приютила путников, выделила им угол в своей избе.