Утоли моя печали
Шрифт:
Ровно через час настоятель сам вышел в приемную и не показался заспанным, наоборот, собранным и слегка озабоченным. На вид ему было за пятьдесят, седобородый, крепкий и статный мужчина, привыкший повелевать. У Бурцева возникло ощущение, что тот ждал его, хотя предупредить о приезде следователя никто не мог.
Если только привратник, но тогда отец Антоний точно не спал…
Он впустил гостя в просторную, обставленную мягкой мебелью переднюю, где, вероятно, принимал посетителей, и усадил в кресло. Изнутри братские покои напоминали скорее богатый офис или пятизвездочный отель, чем келейки отшельников: пожалуй, монастырь не очень-то бедствовал,
На столике под иконами со светящейся лампадкой стоял телефон-коммутатор, который более всего казался тут лишним и неестественным: чтобы позвонить из Оптиной пустыни приходилось ездить чуть ли не в Калугу…
От настоятеля не ускользнуло внимание гостя, сосредоточенное на обстановке, он открыл дверцу голландки и стал подбрасывать аккуратные березовые полешки. Печь тут существовала скорее для уюта: под окнами стояли импортные электрические обогреватели.
– А вы надеялись увидеть нищету и убогость? – довольно спросил настоятель, усаживаясь в кресло напротив. – Между прочим, это один из первых монастырей, вновь открытых при Советской власти.
Чернобородый послушник внес чай и вазочки с вареньем, конфетами и печеньем, расставил на журнальном столе, проверил печь и, поклонившись у порога, безмолвно удалился.
– Простите, как вас лучше называть? – Бурцев положил на колени свой портфель и отстегнул замок.
– Полагаю, официально, – мгновенно сориентировался отец Антоний. – В миру зовут Александр Федорович.
– Как вы понимаете, я приехал не чаи распивать. Хотя нравится тут у вас, уютно… – Бурцев вынул диктофон. – Не против, если для скорости я запишу нашу беседу на пленку?
Реакция последовала неожиданная.
– Ни в коем случае! Запрещаю. Никаких записей. Бурцев покосился на телефон, с сожалением убрал диктофон и достал блокнот с авторучкой, проворчал:
– Да, в чужой монастырь со своим уставом не ходят…
Отец Антоний тут же поправился:
– Поймите правильно, нам запрещено. Нельзя без благословения владыки.
Этот всесильный здесь человек еще кому-то подчинялся и чего-то опасался, хотя внешне не производил такого впечатления. Почему-то в Оптиной пустыни записывались на магнитофон не только старцы, но монахи и послушники, не считая это нарушением каких-то правил и никого не спрашивая.
– Надеюсь, Александр Федорович, вы хорошо знали инока Рафаила?
– Безусловно. – Настоятель вновь стал вальяжным. – Я совершал обряд пострижения и дал ему имя.
– Когда он пришел к вам?
– Семнадцатого октября…
– И сразу же получил иноческий сан? Без испытательного срока?
– Это у нас называется послушание… Да, через неделю он принял малую схиму и готовился к схиме.
– То есть, если я приду к вам и попрошусь в монахи, вы меня тоже пострижете через неделю?
Александр Федорович, не вставая, осторожно снял клобук, утвердил его под иконы, расправил скользкую шелковую фату.
– Нет, вас не постригу и через год.
– Почему же Губский удостоился такой чести? Насколько я знаю, это была привилегия царей или неугодных царевичей. Простите мою настойчивость, но мне нужно понять, кто он, чтобы разобраться, почему его похитили. А я, к сожалению, имею слабое представление о монастырских правилах.
Играть с ним в поддавки следовало осторожно: настоятель тонко чувствовал фальшь.
– У меня сложилось другое впечатление…
– Кое-что успел почитать,
– Хорошо, объясню… Если человек обладает духовным опытом, истинной верой и нет никаких препятствий для пострига – дорога в иноческую жизнь ему открыта. Долгое послушание необходимо для людей, по разным причинам не готовых к служению Господу. Что толку, если инок не служить будет, а бороться сам с собой, со своей плотью, мерзкими привычками и пристрастиями? – Он потрогал серебряный крест на своей груди каким-то заученным, привычным движением. – Рафаил обладал огромным духовным опытом, и душа его была чиста и непорочна, что в наше время великая редкость. Вероятно, за это коммунисты упрятали его в психиатрическую лечебницу. И можно сказать, щуку бросили в реку: он еще более укрепился там в вере. Поэтому я с благословения Всевышнего совершил над ним три обряда в один день. Постриг в мантию, затем в рясу и малую схиму. А он хотел идти дальше, к великой схиме, то есть стал бы истинным живым мертвецом. Я ему благоволил.
– Может, поэтому у него появились завистники? Допустим, в среде послушников? Такое случается у вас?
Антоний помедлил несколько секунд, отведя взгляд к иконам, сказал с легким вздохом:
– Откровенно сказать, да… Что там греха таить? Послушники обыкновенные мирские люди со всеми земными страстями, а их не так-то просто выскрести из души. Но в случае с Рафаилом ничего подобного не было. Напротив, братия отнеслась к нему с любовью, а послушники… почитали его как блаженного молельника. Ведь он по собственной воле поселился в башне, совсем пустой и холодной башне. Убрал мусор, сколотил нары из нестроганых досок и молился по двадцать три часа. И спал один час. Для послушников это подвиг, объект для подражания… Рафаил оживил нашу жизнь, внес желание подвижничества во имя веры, традицию Серафима Саровского.
Бурцев никак не мог понять, что его настораживает в Александре Федоровиче, какая ускользающая деталь появилась в лице, как только он снял клобук и обнажил густые седеющие волосы, связанные в косичку. В головном уборе он казался строже, неприступней, и внешний вид его как бы полностью соответствовал внутренней сути.
– В ночь похищения кто его видел в последний раз?
– Я видел. Ушел из его кельи в двадцать три пятнадцать.
Эта точность и какая-то военная привычка называть время – штатский человек скажет «пятнадцать минут» или «четверть двенадцатого» – несколько поразил Бурцева, но он не стал сосредотачивать на этом внимание.
– Что он делал, когда вы уходили?
– Попросил благословения и встал на молитву.
– А монастырь не охраняется ночью? Ведь у вас стена разрушена…
– Тогда не охранялся, – посожалел Антоний. – Вечная наша безалаберность. Пока гром не грянет… Сейчас охраняется послушниками и собакой. Одна паломница привезла сенбернара…
– Почему решили, что он похищен? А, допустим, не ушел куда-нибудь?
– Это произошло практически на моих глазах! – слегка возмутился настоятель. – И нечего тут допускать… В три двадцать пять я пошел в храм и увидел, как двое неизвестных что-то тащат к пролому в стене. Подумал, воры. Мне и в голову не пришло, что несут человека. Было очень темно, снег еще не выпал… Я закричал, поднял тревогу и тогда заметил, что ноша у них в руках шевелится. Брат Ефрем с послушниками побежал за похитителями, но они сели в машину и уехали. Машина стояла у холма… А меня Господь надоумил – бросился к башне Рафаила, а там дверь нараспашку…