Утоли моя печали
Шрифт:
Радость за товарищей, которые сами себе заработали волю, рождала новые и укрепляла старые надежды.
Но эта отсрочка на целый год - отсрочка исполнения правительственного указа по прихоти или по забывчивости министра! И отказ в помиловании тому, кто давно уже должен был быть на свободе!.. Значит, и там, на самом верху, и в министерстве и в Верховном Совете те, кто распоряжался нашими судьбами и всей страной, просто равнодушны, хамски равнодушны и к людям, и к законам, и к собственным указам!..
Но может быть, это лишь исключительные, чрезвычайные безобразия? Ведь министра все же арестовали!
Всех
Потом на стул влез, покряхтывая, оперуполномоченный, майор Шикин, и прочитал приказ по министерству госбезопасности о наградах работникам спецконтингента нашего института. Премии от 100 до тысячи рублей получили более трехсот зеков. Шарашка в то время насчитывала примерно четыреста заключенных. Из них многие прибыли совсем недавно. Были премированы все работники акустической лаборатории и математической группы, за исключением двух новеньких и меня.
На следующий день капитан М. сказал мне:
– Я слышал, что вам не назначили премии. Но мы вас представили. Список уже давно был подготовлен. Вас тогда представили на максимальную сумму. Антон Михайлович подписал; вычеркнули уже в управлении. Вы же знаете, Фома Фомич был вами недоволен.
После полуторагодичного перерыва мне, наконец, опять разрешили свидание.
Лефортовская тюрьма. Следовательский кабинет. Мама и Надя сидели через столик. Дежурный вертухай на торцевой стороне стола.
– Руки не подавать. Не обниматься и не целоваться. Не положено.
Мама очень постарела, осунулась. Все лицо в морщинах, в складках увядшей кожи. Если бы встретил ее на улице - не узнал бы.
Надя старалась бодриться, улыбаться. Милое усталое лицо. Печальные глаза. Опущенные плечи. Вымученные улыбки.
Они рассказывали о девочках: какие отметки, что читают. Собираются в пионерлагерь. Отец в командировке. Передавали приветы от родственников, от друзей. Тот болен, эта вышла замуж.
– Кончайте. Уже лишних пять минут. Обнимаю их. Вертухай ворчит, но не слишком
ревностно:
– Сказано же было - нельзя. Нарушаете. Хотите, чтоб опять лишили свидания.
На обратном пути в воронке, жуя мамины коржики, я старался думать только о завтрашней работе...
* * *
Летом и осенью 1951 года зачастили оптимистические "параши".
Сулили амнистию либо к 50-летию партии - то есть к 1953 году, либо еще раньше, как только заключат мир с Германией и Японией. И уж во всяком случае к 75-летию Сталина в 1954 году. Но я уже не позволял себе ни мечтать, ни надеяться. Понимал, что буду сидеть "до звонка". А потом в лучшем случае останусь здесь же вольнонаемным, строго засекреченным, то есть по сути крепостным. Но зато буду жить дома с Надей, с дочками. Может быть, нам дадут жилье поближе к шарашке и побольше, чем наша 18-метровая комната - вшестером с моими родителями.
И конечно, буду ходить в театры, на концерты, в музеи... Когда получу отпуск, поеду в Ленинград, пройду по набережным Невы, Фонтанки, по залам Эрмитажа. Или в Киев, - выйду на Владимирскую горку... А в следующий отпуск поеду
Такими были самые заветные, самые дерзновенные мечты.
Утешал я себя, читая стоиков, китайских и японских мудрецов. Тогда я ничего толком не знал об экзистенциализме. В журналах и газетах писали, что эта новейшая реакционная полуфашистская философия отрицает классовую борьбу, старается "подменять политику этикой", и Фадеев назвал экзистенциалиста Сартра "гиена с пишущей машинкой".
Но десять лет спустя, подобно Журдену, который внезапно узнал, что всю жизнь говорил прозой, я обнаружил, что в тюрьме стал "стихийным экзистенциалистом". Хотя тогда я хотел быть последовательным учеником Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Даже его полуграмотные рассуждения об языковедении не поколебали моего доверия. Более того, я убедил себя, что, дилетантски повторяя некоторые азбучные истины лингвистики, грубо понося Марра, но утверждая бесклассовость-надклассовость языка, Сталин тем самым открывает новые пути для нового движения к творческому развитию марксизма-ленинизма. Его уже не будет стеснять упрощенно-социологизирующий классовый подход. И другим и себе я доказывал, что эти на первый взгляд случайные, примитивные, в иных частностях даже неправильные высказывания Сталина о языке позволяют по-новому, объективно исследовать историю нации и современные национальные проблемы, которые после войны оказались нежданно-негаданно такими сложными. И явно противоречат всем нашим былым классовым, диалектико-материалистическим представлениям.
...В Корее шла война. Отряды китайских добровольцев поспешили на помощь северянам и теснили войска ООН - американцев, турок, австралийцев "объединенные силы международной реакции". Вьетнамские и алжирские повстанцы воевали с французскими колонизаторами. Индонезия и Индия стали независимыми государствами, и там действовали мощные коммунистические партии. В Греции коммунисты дрались, отстаивая горные укрепления.
Только Тито зарвался, самовольничал, упрямо отказывался примириться с нами и с другими братскими партиями.
Внезапная смерть Димитрова, процессы Костова, Райка и других "югославских агентов" в Болгарии, Венгрии, ГДР вызывали невеселые сомнения. Неужели опять то же, что было у нас в 35-38-м годах, когда судили Зиновьева, Бухарина, Пятакова, когда охотились на врагов народа?!
Жень-Жень и Василий Иванович рассуждали примерно так же, как я. Моими постоянными оппонентами были Сергей Куприянов и Семен П., молодой инженер-москвич, сын старого большевика, политкаторжанина, исчезнувшего в 1937 году.
Привезли его к нам вскоре после того, как увезли Солженицына и Панина.
Он закончил МЭИ настолько успешно, что его оставили в аспирантуре, несмотря на плохую анкету; он уже собирался защищать диссертацию о гироскопах. А в 1949 году к нему пришел его бывший сосед по дому и одноклассник, с которым они не виделись после школы. Тот из девятого класса удрал на фронт. Молодой капитан служил в оккупационных войсках в Австрии, получил отпуск и в Москве навещал своих бывших друзей-товарищей, пил с ними, просил найти невесту, рассказывал, расспрашивал.