Утопленница
Шрифт:
В то же время я всегда буду помнить, что история – рабыня редукционизма.
Рассказывая эту историю, я упрощаю её. Делаю её более прямолинейной. Превращаю её в синодическую [42] историю.
Итак, я перехожу к событиям той ночи. Той самой ночи.
Начнём отсюда.
В тот день я работала до десяти часов вечера, поэтому поехала на «Хонде», поскольку не люблю идти домой с автобусной остановки после наступления темноты. Район Оружейной палаты стал гораздо спокойнее, чем раньше, но лучше перестраховаться, чем потом сожалеть о своей неосмотрительности.
42
Синодический период (греч. «синодос») – период между двумя последовательными соединениями. (Прим. пер.)
– Такая чудесная ночь, – говорю я. – Нам стоит куда-нибудь прокатиться. Это прекрасная ночь для поездки.
– Правда? – спрашивает Абалин, отрываясь на мгновение от экрана ноутбука. – Я сегодня не выходила на улицу.
– Зря ты так, – отвечаю я. – Тебе не следует торчать тут безвылазно целыми днями. – Я ещё раз откусываю от бутерброда и смотрю на неё, пережёвывая кусок. Проглотив его и отпив молока, я решаю узнать, что она сейчас пишет.
– Рецензия, – бросает она, но это было и так понятно, а мне бы хотелось услышать более развёрнутый ответ.
Какое-то время, возможно несколько минут, я доедаю свой липкий бутерброд, а она продолжает бить по клавишам. Я решаю больше не пытать её вопросами о поездке, поскольку есть что-то умиротворяющее в спокойном ритме вечера, когда он плавно течёт в направлении ночи. Но затем я делаю ещё одну попытку, которая становится отправной точкой всех последующих событий.
– Нет, Имп, – говорит она, вновь переводя на меня взгляд. – Извини, но у меня горит дедлайн. Мне нужно добить это задание в ближайшую пару часов. Я должна была сдать его ещё вчера. – Она произносит название какой-то игры, и я припоминаю, что видела, как она в неё играла, просто это совершенно стёрлось из моей памяти. – Извини, – снова произносит она.
– Нет, всё в порядке. Без проблем. – Я стараюсь не показывать своего разочарования, но у меня всегда это плохо получалось. Почти всегда это заметно, поэтому, как мне кажется, той ночью она уловила обиженные нотки в моём голосе.
– Знаешь что? – предлагает она. – Почему бы тебе самой не прокатиться? Ты не обязана торчать дома только потому, что мне нужно работать. Может, без меня тебе будет даже лучше. Тишина, покой и все такое.
– Без тебя мне лучше не будет.
Я доедаю бутерброд, запив молоком, и ставлю блюдце с пустым стаканом на пол рядом с диваном.
– Я всё же настаиваю, что ты не должна отказываться из-за меня от поездки. Потом всю неделю обещают дожди.
– Ты уверена? Я имею в виду, нормально ли это будет выглядеть, если я прокачусь без тебя.
– Абсолютно. Я, наверное, ещё даже спать не лягу к тому моменту, когда ты вернёшься, уж больно заковыристая получается рецензия.
Я уверяю её, что буду отсутствовать пару часов самое большее, на что она отвечает:
– Ну, тогда я точно ещё не буду спать, когда ты вернёшься.
Несмотря на её заверения, я чуть было не отказалась от этой
Нормальность – это горькая пилюля, которую мы не хотим принимать.
Имп сама не уверена, что означает эта фраза. Просто эта мысль пришла ей в голову, и она решила записать её, чтобы не забыть.
Мне не нравится этот язык, сухой жаргон из области психиатрии и психологии. Такие слова, как «созависимость» и «нормальность», фразы вроде «магического мышления». Они беспокоят меня гораздо сильнее, чем «сумасшествие» и «безумие». Поэтому я скажу иначе: укол тревоги и страха.
Тем не менее я почти готова отказаться от своей идеи с поездкой. Вместо этого я склоняюсь к мысли посидеть с книгой, которую начала читать, или отправиться в свою студию, чтобы поработать над картиной, которую я всё никак не могу закончить.
– Думаю, тебе это пойдёт на пользу, – произносит Абалин, не отрывая взгляда от экрана и продолжая стучать пальцами по клавиатуре. – Я не хочу становиться для тебя обузой.
И это напоминает ещё об одном предупреждении доктора Огилви: если я когда-нибудь окажусь с кем-то в отношениях, нельзя позволять моей болезни превратиться в созависимость. Ни в коем случае не подвергать себя риску потери самодостаточности.
– Если ты уверена…
– Я совершенно уверена, Имп. Иди. Убирайся. Это приказ, – произносит она со смехом. – Если будет ещё не слишком поздно, когда ты вернёшься, посмотрим какое-нибудь кино.
– Мне завтра на работу, – ответила я. – Я не смогу сидеть допоздна.
– Иди уже, – снова произносит она, на мгновение перестав печатать, и машет мне левой рукой. – Я буду здесь, когда ты вернёшься домой.
Сдавшись, я беру ключи и летний кардиган на случай, если ночью будет холоднее, чем по дороге с работы домой. Я целую её и говорю, что скоро вернусь.
– Будь осторожнее, – предупреждает она. – Не гони слишком быстро. Иначе в одну из таких ночей получишь штраф. Или собьёшь оленя. – Я отвечаю, что всегда вожу машину осторожно. В моём голосе прозвучали извиняющиеся нотки, сильнее, чем мне хотелось бы, но Абалин, похоже, этого не заметила.
– Телефон не забыла? – спрашивает она.
Из дома я выхожу уже почти в полдвенадцатого ночи, но на работу завтра мне нужно поздно, к одиннадцати утра. Я вновь выезжаю на Уиллоу, сворачиваю на Парад-стрит, а затем прямо на Вестминстер. Меня не сильно заботит вопрос, куда ехать. В своих поездках я стараюсь этого избегать. Любые намётки или планирование, как мне кажется, лишают эти ночные путешествия смысла. Их терапевтическая ценность, по-видимому, заключается в спонтанности, в том, что маршрут и пункты назначения всегда выбираются случайно. Выбравшись с Вестминстера, я пересекаю межштатную автомагистраль и еду через центр города со всеми его яркими огнями и тёмными улочками. Затем я поворачиваю налево, на север, на Северную главную улицу, проезжая старое Северное кладбище.