Утраченная Япония
Шрифт:
Существуют такие иероглифы, как «чи» из Чииори, которые появляются в древней литературе один только раз, и никогда больше – это так называемые «хапакс легомена». В случае «чи» бамбуковая флейта с таким названием несколько лет назад была найдена в могиле династии Чжоу, поэтому сегодня мы знаем, что представляет этот иероглиф. Но обычно мы располагаем только фразой типа: «Посуда, блестящая цветом Х», и хотя мы можем догадаться, что означает этот Х, делая выводы из произношения фразы или структуры знака, или основываясь на более поздних комментариях, у нас нет абсолютной уверенности, потому что Х – это хапакс, и нигде больше не встречается. «Ха!» — кричал ван дер Лоон, когда мы встретились с этой проблемой во время изучения Чжуанцзы – «хапакс
Хотя на кафедре синологии упор делался на классику, о современном Китае тоже не забывали — мы читали фрагменты из Мао Цзедуна, изучали современную китайскую политику. Тогда же я заметил, что написанное о Китае отличалось от того, что писали о Японии: абстрагируясь от социальных теорий, акцент делался на политике, на том, какая фракция побеждает, а какая в проигрыше. Это не касалось только современности. Китай, хотя бы из-за своих размеров, всю свою историю переживал разные политические встряски. Управление такой огромной страной требует безжалостных методов, и в результате политика занимала множество времени в дискуссиях и спорах, а политика всегда делила страну.
Например, во времена династии Сун группа министров разработала идеальную систему, которую назвали «поле-колодец». Основой ее был иероглиф «колодец», который пишется двумя вертикальными, и двумя горизонтальными линиями, как поле для игры в крестики-нолики. Этот иероглиф обозначает кусок земли, разделенный на девять частей: лежащие по краю восемь участков предназначены для крестьян, а внутреннее поле – для общественных работ, доход с которого отдается правительству в виде налога. Чтобы ввести в жизнь эту систему, переселили миллионы крестьян, что привело к упадку сельского хозяйства. Возникла сильная оппозиция, и вскоре к власти пришли те, кто был против этой системы. Министров, которые отвечали за нее, изгнали, а систему ликвидировали ценой огромных затрат. Через некоторое время к власти опять пришла предыдущая группа, и события повторились. Борьба продолжалась целый век, а результатом ее оказалось ослабление династии Сун, и ее падение в конце концов.
Политика оказала влияние также и на китайскую поэзию. Многие старые поэмы – это протест против несправедливости, или против действий власти, а так как часто они касаются проблем, связанных с событиями тех далеких времен, сегодня они нам не интересны. Куда ни взглянешь, везде встречается политика: во времена династии Цин разгорелся спор, впустить ли западную цивилизацию в Китай, а в двадцатом веке началась гражданская война, пришли ее генералы, японцы, и наконец, коммунисты, которым практически удалось уничтожить страну во имя современной версии системы «поле-колодец».
Когда я учился в Оксфорде, результаты культурной революции были еще очень видны, а используемые нами учебники китайского языка, изданные в Пекине, были до смешного политизированными. Урок первый учил цифрам от одного до десяти, урок второй учил говорить «спасибо», «пожалуйста» и т.п., а урок третий вводил такие обороты, как «диссидентские элементы» и «японские дьяволы». В 1977 году, когда я заканчивал Оксфорд, все неожиданно изменилось. Предводители маоистского периода оказались Бандой Четырех, а «японские дьяволы» стали «японскими друзьями». Те же самые силы влияли на китайское искусство: в то время, как в современном японском искусстве практически нет каких-либо политических аллюзий, китайское неразрывно связано с историей диссидентских движений.
Китайцы не распространяют печатных аналогов «теории японскости», и на синологии царила свободная атмосфера. Я не встречался там с попытками убедить, что Китай стоит выше других стран. Тем не менее, как это видно в самом названии Чжун Го (Срединная Империя), китайцы убеждены, что их страна лежит в центре мира. До совсем недавних времен Китай делился своей культурой с соседними странами, такими, как Вьетнам, Корея и Япония, но не брал
Япония, в свою очередь, всегда пользовалась культурным экспортом из других стран, и японцев глубоко в душе преследует неуверенность насчет их культурного самоотождествления. Что можно назвать по-настоящему «японским», коль скоро практически все мало-мальски ценное – от дзен до системы иероглифов, — пришло из Китая или Кореи? Людям постоянно напоминают от отношениях «старший-младший», например, формами вежливости, которые госпожа Чаплин посчитала такими важными для моего образования. Этот способ мышления превратился в привычку, и японцы не успокоятся, пока не определят место в иерархии не только для людей, но и для стран. Понятное дело, что Япония должна находиться на вершине этой пирамиды, и именно отсюда выросли агрессивные «теории японства».
Меня, без сомнения, раскритикуют за обобщения относительно японистов и синологов, но я не могу их не сделать. Любители Китая – мыслители, а любители Японии, в свою очередь, поддаются очарованию эмоций. Люди, которых привлекает Китай, — это беспокойные личности, которые любят приключения, с критическим складом ума. Они должны быть такими, потому что китайское общество капризно, непостоянно, а китайское общение быстро и полно сарказма. Нельзя позволить себе ни мгновения слабости, и какой бы восхитительной ни была ситуация, Китай никогда не позволит тебе усесться и подумать: «Как здорово!». Япония, в свою очередь, вместе с ее социальными стандартами, придуманными так, чтобы отделять все и всех от суровой реальности, является значительно более удобной страной для жизни. Стабильный ритм и вежливость защищают от огорчений. Япония – это гомеровская «страна лотофагов», где можно блаженно плыть по спокойной поверхности бытия.
Когда я сравниваю пути, по которым пошли мои приятели с факультетов японистики, синологии и Юго-Восточной Азии, то становится видна поразительная разница между ними. Двое самых достойных запоминания людей, с которыми довелось познакомиться в Оксфорде, были мой учитель тибетского языка Майкл Арис и его жена Аунг Сан Суу Кью. Майкл, скромный, негромкий, был замечательным ученым, преданным своему призванию. Когда-то во время занятий позвонил телефон, и Майкл очень быстро заговорил по-тибетски – оказалалось, что звонил далай-лама, и я помню, какое впечателние этот случай произвел на меня. Суу Кью происходила из Бирмы, была дочерью генерала Аунг Сана, который сражался с англичанами и создал современное государство, сегодня известное, как Мьянма. В 1988 году она вернулась в Бирму, чтобы возглавить демократическое движение против диктатуры, которая командовала страной с 1960 года. Суу Кью получила шесть лет тюрьмы, и Нобелевскую премию мира.
В Оксфорде я также познакомился с Николасом Джоус, австралийским стипендиатом Фонда Сесила Родса. В то время Ник изучал английскую литературу, позже выучил китайский язык, и говорил на нем очень хорошо. Через несколько лет он стал работать в австралийском посольстве в Китае культурным атташе, и превратился в центральную фигуру среди пекинских художников, поэтов и музыкантов до резни на площади Небесного Спокойствия, после которой сам лично спас несколько диссидентов от полиции.
Когда я спрашиваю своих иностранных приятелей-японистов о самом волнующем моменте в их жизни, обычно мне отвечают примерно так: «Это было, когда я медитировал в буддистской святыне, и услышал шелест шелковых тог проходящих монахов». Со Второй мировой войны, то есть уже пятьдесят лет, в Японии длится мир, и за это время устоялась социальная система. С этой точки зрения в ней царит застой, а иностранцы, которые интересуются Японией, относятся к тем, которым это подходит.