Утраченные иллюзии
Шрифт:
— Ежели это не блажь… — вскричал Медведь, мучась икотой, — я тебе, пожалуй, дам… там поглядим, могу ли я тебе дать… Э-э… двадцать пять тысяч франков, но помни, я должен зарабатывать столько же ежегодно…
— Испытайте меня, я согласен! — вскричал Давид. — Седлай лошадь, Кольб! Скачи в Манль, купи там у бондаря большое волосяное сито, клей у бакалейщика и галопом назад!
— А ну! Выпей-ка… — сказал отец, подставляя сыну бутылку вина, хлеб и остатки холодной говядины. — Подкрепись, а я припасу тебе зеленое тряпье; ведь оно зелено, твое тряпье! Боюсь, как бы не оказалось оно чересчур зелено.
Два часа спустя, в исходе одиннадцатого, старик запер сына и Кольба
— О! Да тут настоящая фабрика… вот и дрова и котлы! — вскричал Давид.
— Стало быть, до завтра? — сказал Сешар-отец. — Уж куда ни шло, запру я вас тут да спущу с цепи двух моих собачек. Пусть-ка попробует кто-нибудь подкинуть вам хоть клочок бумаги!.. Завтра ты покажешь мне свое изготовленье… Но гляди, чтобы хороша была! Я войду с тобой в компанию. Тогда дела пойдут гладко, без сучка и задоринки…
Кольб и Давид оказались запертыми в погребе, и там почти два часа они дробили и разминали стебли с помощью толстых брусков. Огонь пылал, кипела вода. Около двух часов ночи Кольб, менее поглощенный работой, нежели Давид, услыхал вздох, похожий на икоту пьяницы; он взял сальную свечу и стал осматриваться по сторонам; и тут-то он разглядел фиолетовую физиономию папаши Сешара, заслонившую собой квадратное окошечко над дверью, через которую винокурня сообщалась с подвалом и которая была прикрыта порожними бочками. Лукавый старик ввел сына и Кольба в винокурню через наружные двери, через которые выкатывали бочки с вином для продажи. Вторая, внутренняя дверь позволяла вкатывать бочки из подвала в винокурню, минуя двор.
— Эй! Папаша, это вам не игрушки! Ви шелали натувать ваш сын… Знаете, што ви телаете, когта выпиваете кароши вино? Ви угощаете мошеника…
— Ах, отец!.. — сказал Давид.
— Надобно же мне знать, нет ли у вас в чем нужды? — сказал винокур, почти протрезвившись.
— И штоп сошустфовать нам, папаша праль этот лесенка?.. — сказал Кольб, когда, освободив проход, отпер двери и увидел взобравшегося на приставную лестницу старца в ночной сорочке.
— Щадите хоть здоровье свое, отец! — вскричал Давид.
— Неужто я стал лунатиком? — сказал пристыженный старик, слезая с лестницы. — А все ты! Родному отцу не доверяешь, вот и довел меня до того, что мне всякое стало чудиться. Я и подумал: а что, как мой сынок и впрямь спутался с чертом?
— Самих вас шорт на шерфонцах попутал! — вскричал Кольб.
— Ложитесь спать, отец, — сказал Давид. — Заприте нас, ежели вам угодно, но не трудитесь возвращаться: Кольб будет сторожить.
На другой день, в четыре часа пополудни, Давид вышел из винокурни, уничтожив прежде все следы своей работы, и преподнес отцу листов тридцать бумаги, по тонкости, белизне, плотности и прочности не оставлявшей желать, ничего лучшего, и филиграном ее служил отпечаток сетки волосяного сита. Старик взял образцы, попробовал на язык, как положено Медведю, измлада приученному определять качество бумаги на вкус; он щупал бумагу, мял, складывал, — короче, подвергал всем возможным испытаниям, которые применяют типографы, чтобы установить ее качество, и, хотя ему нечего было поставить на вид сыну, однако ж он не желал признать себя побежденным.
— Поглядим еще, годится ли она для печати!.. — сказал он, чтобы избавиться от похвал сыну.
— Шутак! — вскричал Кольб.
Старик
— Если уж вы хотите все доподлинно знать, эта бумага, по моему мнению, все же обойдется чересчур дорого, я хочу изыскать способ проклейки ее в чане… в этом все дело…
— Э! Так ты хотел меня надуть!
— Не стану лгать, батюшка, проклейка в чане идет удачно, но все же клей расходится неравномерно в бумажной массе, и поэтому бумага выходит шершавая, точно щетка.
— Уж куда ни шло! Только добейся проклейки в чане, тогда и получай денежки.
— Все равно моему козяину никогта не увитать ваших тенешек!
Очевидно, старик хотел отплатить Давиду за тот срам, который претерпел ночью, поэтому он обходился с ним более чем холодно.
— Не мне судить вас, отец, — сказал Давид, отослав Кольба, — ни за чрезмерно высокую оценку типографии, ни за то, что вы ее продали мне по этой произвольной расценке; я всегда чтил в вас отца. Я говорил себе: «Старик немало хлебнул горя в жизни, он дал мне образование, бесспорно лучшее, нежели можно было ожидать; пусть же он мирно и по своему вкусу наслаждается плодами своих трудов». Я даже приданое матери уступил вам и безропотно согласился влачить эту обремененную долгами жизнь, на которую вы меня обрекли. Я поклялся составить себе крупное состояние, не докучая вам. Словом сказать, я сделал открытие, работая как каторжный, отказывая себе в куске хлеба, мучаясь долгами, которые сделаны не мною… Я боролся упорно, до изнеможения сил. PI что я теперь? Как мне быть? Вам, пожалуй, следовало бы прийти мне на помощь!.. Но не обо мне речь, вспомните о матери, о малыше… (Тут Давид не мог сдержать слез.) Позаботьтесь о них, заступитесь! Неужто Марион и Кольб окажутся отзывчивее вас! Ведь они отдали мне все свои сбережения! — вскричал сын, видя, что его отец холоден, как мрамор станка.
— Вот тебе на! Ему всего мало!.. — вскричал старик, не испытывая ни малейшего стыда. — Да ты сумеешь разорить и Францию!.. Покорно благодарю! Куда уж мне, неучу, соваться в разработку изобретения, вся суть которого в том, как бы меня обработать! Не Обезьяне скушать Медведя! — сказал он, намекая на их типографские прозвища. — Я винодел, не банкир!.. И потом, видишь ли, дела между отцом и сыном никогда до добра не доведут. Давай-ка лучше обедать. Вот и не скажешь, что я тебе ничего не даю!..
Давид был из тех великодушных людей, которые предпочитают страдать молча, не огорчая своих близких, и уж если их скорбь изливается в слезах, стало быть, их силы иссякли. Ева превосходно понимала эту мужественную натуру. Но отец усматривал в этом потоке скорби, вырвавшейся из глубин, обычное нытьедетей, пытающихся разжалобить родителей, и отнес крайнее уныние сына к чувству стыда после неудачи. Отец и сын расстались в ссоре. Давид и Кольб около полуночи воротились в Ангулем; они прокрались в город пешком и с такими предосторожностями, что их легко было счесть за воров. Было около часа ночи, когда Давид, никем не замеченный, водворился у мадемуазель Базины Клерже в надежном убежище, приготовленном для него женой. Входя туда, Давид отдавал себя на попечение жалости наиболее изобретательной: жалости гризетки. Поутру Кольб хвалился, что спас хозяина, ускакав с ним на лихом коне, и что потом, дескать, усадил его в попутную таратайку, ехавшую куда-то в окрестности Лиможа. Достаточно солидный запас сырья был сложен в погребе Базины, и, стало быть, Кольбу, Марион, г-же Сешар и ее матери не требовалось никаких личных сношений с мадемуазель Клерже.