Утраченные иллюзии
Шрифт:
Люсьен опустил голову: друзья были правы.
– Признаюсь, я не так силен, как вы,- сказал он, окинув их чарующим взглядом.- Не моим плечам выдержать Париж, и не мне мужественно бороться. Природа наделила нас различными натурами и способностями, и вам лучше, чем кому-либо, знакома изнанка пороков и добродетелей. А я, признаюсь вам, уже устал.
– Мы поддержим тебя,- сказал д'Артез.- Разве не в этом долг верной дружбы?
– Полноте! Помощь, которую я только что получил, временная, и мы все одинаково бедны. Нужда опять станет угнетать меня. Кретьен берет заказы от первого встречного, он не знаком с издателями. Бьяншон вне этого круга интересов. Д'Артез знает лишь издателей научных и специальных трудов, они не
– Решись, как и мы, страдать!
– сказал Бьяншон.- Страдать мужественно и полагаться на труд.
– То, что для вас только страдание, для меня - смерть,- с горячностью сказал Люсьен.
– Прежде, нежели трижды пропоет петух,- сказал, улыбаясь, Леон Жиро,этот человек отречется от труда и предастся праздности и парижским порокам.
– Куда же вас привел труд?
– смеясь, сказал Люсьен.
– На полпути из Парижа в Италию еще не спрашивай, где Рим!-сказал Жозеф Бридо.- Ты ожидаешь какой-то манны небесной.
– Манна небесная достается лишь первенцам пэров Франции,- сказал Мишель Кретьен.- Но мы должны и посеять, и пожать, и находим, что так полезнее.
Разговор принял шутливый оборот и перешел на Другие темы. Эти прозорливые умы, эти нежные сердца старались, чтобы Люсьен позабыл размолвку, но он с тех пор понял, как трудно их обмануть. Вскоре его душу опять охватило отчаяние, но он таил свои чувства от друзей, почитая их неумолимыми наставниками. Его южный темперамент, столь легко пробегающий по клавиатуре чувств, побуждал его принимать самые противоречивые решения.
Не раз он высказывал желание взяться за газетную работу, и друзья неизменно отвечали ему:
– Остерегись!
– Газета будет могилой нашего милого, нашего прекрасного Люсьена, которого мы любим и знаем,- сказал д'Артез.
– Ты не устоишь против постоянной смены забав и труда, обычной в жизни журналиста, а стойкость - основа добродетели. Ты будешь так упоен своей властью, правом обрекать на жизнь и на смерть творения мысли, что месяца через два обратишься в настоящего журналиста. Стать журналистом - значит стать проконсулом в литературной республике. "Кто может все сказать, тот может все сделать!"- изречение Наполеона. И он прав.
– Но разве вас не будет подле меня?
– сказал Люсьен.
– Нет!-воскликнул Фюльжанс.- Став журналистом, ты будешь думать о нас не больше, чем блистательная, избалованная балерина, развалясь в обитой шелком карете, думает о родной деревне, коровах и сабо. У тебя все качества журналиста: блеск и легкость мысли. Ты никогда не пренебрежешь остротой, хотя бы от нее пришлось плакать твоему другу. Я вижу журналистов в театральных фойе, они наводят на меня ужас. Журналистика - настоящий ад, пропасть беззакония, лжи, предательства; выйти оттуда чистым может только тот, кого, как Данте, будет охранять божественный лавр Вергилия.
Чем упорнее друзья препятствовали Люсьену вступить на путь журналистики, тем сильнее желание изведать опасность побуждало его отважиться на этот шаг, и он повел спор с самим собою: и впрямь, не смешно ли дозволить нужде еще раз одолеть его, застигнув врасплох, все таким же беззащитным? Обескураженный неудачной попыткой издать свой первый роман, Люсьен вовсе не спешил взяться за второй. К тому же на что жить, покамест он будет писать роман? Месяц нужды исчерпал запас его терпения. И разве нельзя внести достоинство в профессию, которую оскверняют журналисты, лишенные совести и достоинства? Друзья оскорбляют его своим недоверием, он желает доказать им силу своего Духа. Может быть, и он когда-нибудь окажет им помощь, станет глашатаем их славы!
– Притом какая же это дружба, если она боится соучастия?
– спросил он однажды вечером Мишеля Кретьена, провожая
– Мы ничего не боимся,- отвечал Мишель Кретьен.- Если бы ты, к несчастью, убил свою возлюбленную, я бы помог тебе скрыть преступление и не перестал бы тебя уважать; но если я узнаю, что ты шпион, я убегу от тебя в ужасе, потому что подлость и трусость будут возведены тобой в систему. Вот в двух словах сущность журналистики. Дружба прощает проступок, необдуманное движение страсти, но она неумолима, ежели речь идет о торговле совестью, умом и мыслью.
– Но разве я не могу стать журналистом затем только, чтобы продать мой сборник стихов и роман и тотчас же бежать из газеты?
– Макиавелли так и поступил бы, но не Люсьен де Рюбампре,- сказал Леон Жиро.
– Ну, что ж!-вскричал Люсьен.- Я докажу, что стою Макиавелли.
– Ах!-вскричал Мишель, сжимая руку Леона,- ты его погубил! Люсьен,сказал он,- у тебя триста франков, ты можешь прожить спокойно три месяца; что ж, трудись, напиши второй роман. Д'Артез и Фюльжанс помогут тебе создать план. Ты приобретешь опыт, станешь настоящим романистом. А я проникну в один из этих лупанариев мысли, я сделаюсь на три месяца журналистом, продам твои книги какому-нибудь издателю, сперва разбранив его издания, я напишу статьи, я добьюсь хороших отзывов о тебе; мы создадим тебе успех, ты будешь знаменитостью и останешься нашим Люсьеном.
– Однако как ты меня презираешь, если думаешь, что я погибну там, где сам ты надеешься уцелеть!-сказал поэт.
– Прости ему, господи, ведь он младенец!
– вскричал Мишель Кретьен.
Изощрив свой ум в долгие вечера, проведенные у д'Артеза, Люсьен принялся изучать статьи и зубоскальство мелких газет. Уверенный, что он по меньшей мере окажется равным самым остроумным журналистам, он тайно упражнялся в этой гимнастике мысли и однажды утром вышел из дому с горделивым замыслом предложить свои услуги одному из командиров этих летучих отрядов прессы. Он оделся в самое приличное платье и отправился на правый берег Сены, рассчитывая, что писатели и журналисты, будущие его соратники, окажут ему более ласковый и великодушный прием, нежели те издатели, о которых разбились его надежды. Он встретит сочувствие, добрую и нежную привязанность в духе той дружбы, которую ему дарил кружок в улице Катр-Ван. Волнуемый предчувствиями, столь милыми людям с живым воображением, и оспаривая их, он вступил в улицу Сен-Фиакр, близ бульвара Монмартр, и остановился перед домом, где помещалась редакция маленькой газетки; вид этого дома привел юношу в трепет, точно он входил в какой-то вертеп. И все же он вошел в редакцию, помещавшуюся в антресолях. В первой комнате, разделенной надвое перегородкой, снизу дощатой, сверху решетчатой, упиравшейся в потолок, он увидел однорукого инвалида, который единственной своей рукой поддерживал на голове несколько стоп бумаги, а в зубах держал налоговую книжку управления гербовыми сборами. Этот бедняга, прозванный Тыквой ввиду сходства его лица с этим плодом,- такое оно было желтое и усеянное багровыми бородавками,- указал Люсьену на газетного цербера, восседавшего за перегородкой. То был отставной офицер с ленточкой в петлице, кончик его носа утопал в седине усов, черная шапочка прикрывала его голову, выступавшую из просторного синего сюртука, точно голова черепахи из-под ее панциря.
– С какого числа вам угодно подписаться?-спросил его этот офицер времен Империи.
– Я пришел не ради подписки,- отвечал Люсьен.
Поэт увидел на двери, против входа, дощечку с надписью: Редакция, и ниже: Посторонним вход воспрещается.
– Стало быть, опровержение?-продолжал наполеоновский солдат.- О, да! Мы сурово обошлись с Мариеттой. Что поделаешь! Я и сам не знаю, в чем тут причина. Но, если вы потребуете удовлетворения, я готов,- прибавил он, взглянув на рапиры и пистолеты, это оружие современного рыцарства, составленное в углу.