Утренний иней
Шрифт:
— Ты заодно уж и пообедал бы! — крикнула ему Ветка.
— А что, разве есть обед? — отозвался он довольно дружелюбно, сделав вид, что и не заметил стоящего на плите какого-никакого обеда. — И что же там?
— Ешь, что дают!
Через несколько минут он появился на пороге и заинтересованно спросил:
— А как ты думаешь, сколько времени мы с тобой вот так сможем продержаться?
— Год! — жестоко сказала Ветка.
— Год? — ужаснулся он весело, хотя веселье это было деланным. — Ты думаешь — год?
— А сколько?
— А я думаю, что завтра чуть свет,
— Это почему же ты так решил?
— Да потому что я знаю нашу маму сто лет! — В голосе его Ветка уловила раздражение, которое он не сумел скрыть, хоть и старался это сделать.
— Сто лет! — вздохнула она грустно. — А на сто первый разругались! А ты уверен, что она вернется?
— Уверен!
В его голосе Ветка снова уловила раздражение и совсем расстроилась.
— Ладно! Уж ты, пожалуйста, помирись! — попросила она тихо. — Где уж нам нос задирать, если отголоски…
Отец ничего не ответил. И Ветка замолчала, немного обнадеженная его уверенностью в том, что мать вернется завтра с первым автобусом, и до конца расстроенная своей собственной уверенностью в том, что отец этого не хочет.
К Насте она так и не пошла, отложив на этот раз свой визит к ней до завтра, до возвращения матери, и успокоив свою тревожную совесть предположением, что в городе началась небольшая эпидемия гриппа.
Вечер они с отцом провели хорошо, даже распаковали I включили стоящий на полу телевизор. Наверно, на полу ему стоять не очень-то нравилось, он показывал плохо, трещал и квакал.
Но все равно оттого, что светился этот давний домашний очаг, к тому же еще и выполняющий обязанности надежного и верного щита, было по-старому уютно и хорошо.
А ночью она проснулась в тревоге. Вздрогнув, она села на постели и, откинув одеяло, прислушалась. Что могло ее разбудить?
В спальне у отца горел свет. Может быть, это у него что-нибудь так громко звякнуло?.. Но почему же такая тревога охватила Ветку?
Она тихонько вылезла из-под одеяла и босиком прокралась к отцовской двери.
Отец лежал в постели и читал толстую книгу с трудным медицинским названием. У него был больничный лист со вчерашнего дня, и он мог позволить себе не спать ночью.
На столе горела настольная лампа, рядом с ней лежали еще одна толстая книга и большой карандаш. Ничего такого, что могло бы вот так звенеть, возле него не было. Она вернулась к себе, не понимая, что же это могло так тревожно ударить в ночи.
Часы на столике возле пустой Ирининой кровати показывали половину второго. Сколько она помнила себя, она ни разу в жизни не просыпалась вот так внезапно, среди ночи. Разве что тогда, в Каменском интернате, когда всю ночь ей снились репейники и колючие заросли, а где-то рядом в комнате была совсем еще не знакомая ей Настя, а она, Ветка, об этом даже и не догадывалась.
Отец, там у себя, тихо листал книгу, иногда покашливал. Наверно, ему было полегче, иначе он не читал бы такую толстую книгу. И мать завтра вернется с первым автобусом. И все вроде бы пока ничего складывается. Так отчего же тревога не давала ей спать? Не давала
Теперь, в ночной, глухой и темной тишине спящего дома, ей представилось ужасным то, что она сделала. Как она могла сказать, что у нее есть доказательства вины Настиного деда? Откуда она взяла, что имеет право сказать такое? Почему это взбрело ей в голову?
Она зажмурила глаза, словно пыталась отгородиться от того ужасного ослепительного вечера в Настином доме, похожего на блеск молнии или отсвет пожара, но отгородиться не смогла. Как она могла сделать такое? Какое она имела право сказать, что у нее есть доказательства? Она же оклеветала человека! И это она, именно она загнала Настину жизнь в тупик, из которого нет выхода!
Чувство тяжкой вины перед Настей пришло к ней бесповоротно! Ничем себя успокоить Ветка не могла. Время шло, ночь проходила, вина разрасталась и становилась все мучительнее, все тяжелее, тем более что Ветка знала — может быть, только она одна и знала это — Насте не на кого опереться в своей беде. Как теперь все поправить? Чем помочь? Разные варианты искупления своей вины и Настиного спасения приводили к ней, но все это были какие-то совсем неподходящие, пожалуй, даже глупые варианты. И хоть она пыталась мысленно отшлифовать, отполировать их до блеска, иногда казалось до гениальности, все равно они оставались несусветной глупостью, и все равно она понимала — без отцовской помощи ей не обойтись.
Ее бросало то в жар, то в холод, она то садилась на постели, то снова ложилась, прислушиваясь, как в спальне, тихо покашливая, листает книгу отец. Вот только теперь ему одного не хватает — Настины беды расхлебывать! Да ведь это не только Настины, это же и Веткины беды! Вот уж беды так беды! И почему ей пришло в голову сказать, что у нее есть доказательства? Кто ее дернул за язык? Кто?!
Ветка поняла, что ей не уснуть. Пометавшись еще с полчаса, она вылезла из постели, натянула на себя халат, сунула ноги в тапочки и тихонько подошла к отцовской двери.
— Папа, ты почему не спишь?
— А ты почему? — сейчас же отозвался он. — Тебе же утром в школу.
— А у тебя что-то звякнуло, я и проснулась.
— У меня? У меня все тихо.
— Звякнуло, не спорь!
— Не спорю. Звякнуло.
— Папа! — уже смелее сказала Ветка, подходя и присаживаясь на край кровати. — Ты Настю помнишь?
— Настю? А, это та девочка с косами, что приходила к тебе тогда?
— Да-да! Ты потом еще нас провожать ходил. Помнишь?
— Помню. А что?
— Она очень хороший человек.
— Ну, прекрасно! Ты с ней подружилась?
— Она очень хороший человек, и у нее беда! Отец отложил в сторону книгу.
— Какая беда?
— Понимаешь, ей не на кого опереться! У нее беда, а ей не на кого опереться! И она отца ищет. А его нельзя искать! Если она его найдет, то вообще что-нибудь ужасное случится. А она его ищет. Даже и не представляешь, как ей отец нужен! А его — такого, какой он на самом деле, — никак нельзя найти! Ей такого отца сейчас никак нельзя! И вдруг она его найдет?