Утренний взрыв (Преображение России - 7)
Шрифт:
— Это, стало быть, за такое дело вы кандалами зазвенели? — неприязненно и глухо спросил Сыромолотов.
— За такое дело разе кандалы бы дали? — как бы даже удивясь подобному вопросу, чуть усмехнулся краешками бескровных губ Егорий. — За такое дело амур-могила и черный гроб! — Он провел ребром ладони по кадыку и посмотрел вверх на перекладину сарая. — Нет, я этому делу не касался, да, кажись, и матросов тех не нашли, — бежали они из Севастополя в ту же самую ночь, кажись… Нет, это я сключительно за одни просвирки.
— Как за просвирки? — не понял Алексей Фомич.
— А это как лейтенанта Шмидта расстреляли, — вам должно быть известно, на острове Березани, а мы, матросня, как узнали, решение тогда вышло всем за упокой Шмидта просвирки подать. Вот загодя просвирки мы в городе заказали, на судно доставили, — а нас все-таки восемьсот считалось человек, — и как только обедня началась
— И что же там, на каторге, другие тоже за политику сидели? — спросил Сыромолотов.
— Со мной вместях? — Егорий покрутил головой и ответил: — Со мной на одних нарах там помещалось несколько их, ну, только они за такую политику, какая иржёть.
— Как так "иржёть"? — не понял его Алексей Фомич.
— Ну, сказать бы так: конокрады! Самые последние считаются люди, какие у мужика весной, как ему пахать-сеять, лошаденку лядащую уводили, а его в нищих оставляли, — вот какие.
И, должно быть, вспомнив об этих своих соседях по нарам, Егорий замолчал, забрал в охапку отобранные доски и потащил их к крыльцу.
А Сыромолотов, походив немного по саду и подойдя потом тоже к тому крыльцу, сказал:
— Был я недавно в Севастополе и угодил как раз ко взрыву дредноута «Мария»… Страшная была картина — этот взрыв!.. Как вы думаете, — вы бывший матрос, — кто мог решиться на такое дело, а? Кто мог взорвать такую громадину?
Егорий, нагнувшийся в это время над последней ступенькой крыльца, посмотрел на него снизу вверх и ответил загадочно:
— Кто взорвал, тот руки-ноги не оставил.
Сыромолотов пошел от него в комнаты недовольный таким ответом. Ему хотелось услышать еще одну догадку о том, отчего погиб дредноут «Мария» и вместе с ним множество здоровых людей, которым жить бы да жить.
Но нельзя же было ему, художнику, не занести в свой альбом эту новую «натуру». А когда он вышел снова на двор не только с альбомом, но и со стулом и уселся шагах в десяти от крыльца, нельзя же было не задать Егорию Сурепьеву еще несколько вопросов: разговаривать с «натурой» было в основных привычках Сыромолотова.
— Вы что же, Егорий, уроженец здешний или из других каких мест?
— Никак нет, не здешний рожденный… — Зачем-то помолчав немного, Егорий добавил: — Курский я соловей, Дмитриевского уезда, села Гламаздина.
— На родину, значит, вас совсем не тянет?
— А что же я на той родине своей должен с голоду, что ли, подыхать? Чудное дело, — родина! — И Егорий очень зло блеснул глазами. — Там же кто у меня может быть, ежли я давно уж там все обзаведение продал?.. Старик там у нас был один до земли очень жадный, — тот купил: все бы ему аржицу да пашаничку сеять… Ну, правду сказать, с той самой аржицы старик этот клятый до таких годов дотянул, что уж сам все на тот свет просился, где аржицы, вам это должно быть известно, — ангелы не сеют, а черти им даже и земли не продают… Ан, сколько ни просился тот старик туда, все его дело не выходило… И так, — вам сказать в точности, — до девяноста аж лет дожил, а все не помирает: не находит его смерть никак — и шабаш! Вот уж видит он, тот старик, — сын старший к нему на полати лезет, — лет под семьдесят было тому… "Чего это ты, Вася, прилез?" А Вася этот ему: "Да что-то кабыть слабость какая-сь во мне завелась, в самой середке… Отлежусь, может, зле тебя". Не отлежался, брат, вскоростях помер… А там, через полгодика этак, другой сын, помоложе, тоже к нему на полати мостится. "Что это вздумал ты, Проша?" "Да так чтой-то лихоманка очень одолевает…" Неделя не прошла, помер и этот самый Проша, а отец ихний все жив… Наконец
Сделав тут передышку, так как сильно пришлось стучать молотком по гвоздям, Егорий продолжал:
— Ну, конечно, приходит поп за своим доходом, и вот начинается исповедь эта самая… Надо бы тихо, да старик-то ведь уж глухой стал, тихо говорить не может… Кричит попу что есть мочи: и тем-то он грешен был, и тем-то… Подождет, подумает, почешется и еще добавит. Ну, с течением времени, даже и попу тому надоело его слушать. "Отпускаются, говорит, все грехи твои, и давай уж причащать тебя буду, а то ты и до вторых петухов не кончишь!.." Причастил его, конечно, получил свое за требу, водчонки выпил, закусил студнем, — подался домой к попадье… А старик этот… Как его звали, шут его дери? Кажись, Семен Матвеич… Полежал, полежал после того в чистой рубашке, подождал-подождал своей смерти, — что же это за наказание такое? Не идет, и шабаш!.. Покряхтел про себя и опять к тому внуку Тишке: "Нет, Тиша, видать, не помру я так-то: еще ведь я, окаянный, один грех забыл!.. Ведь вот же напасть мне какая: забыл, и все!.. А грех-то не какой-нибудь вообче, а большой считается. Гони опять за попом!" А Тишка этот не дурак тоже: это, стало быть, опять попа водкой пои да студня ему становь. "Какой такой грех-то? — вспрашивает. — Ты мне его скажи, а я уж попу передам, а то вполне может такое дело выйти: поп-то придет, — чего ему не прийти, — а ты грех тот забудешь, — какими ж глазами мне тогда на попа моргать, что я его зря беспокоил?" Ну, тут старик ему в голос: "Мать твою за грудя в сенцах лапал, вот какой грех мой, — понял?" Тишка ему: "Лежи уж знай! Тоже грех нашел! И мать-то моя давно уж помершая, никак годов десять будет. Авось помрешь и так, без попа обойдешься!" Ну, однако, не помер в тот год: держал его черт за те бабьи грудя еще на полатях года четыре… Вот и спроси теперь того самого черта: какой тебе, черту, от этого барыш, что четыре года ты старого человека за грудя мучил?
Говоря это, Егорий привычно строгал доску, положив ее вместо верстака на двое козел, какие хранились в сарае для пилки дров.
— Это, собственно, к чему же вы мне, Егорий, об этом старике рассказали? — самым добродушным тоном спросил Сыромолотов, принимаясь за новую зарисовку.
— А это к тому я, барен, — метнул в него жуткий какой-то взгляд плотник, — что вот, бывает же ведь такое: живут-живут какие, и до того они живут, что аж сами в гроб просятся и даже гроба себе покупают, ан не тут-то было, — живут!.. А об себе думка у меня такая: из-за чего же ты с утра до ночи бьешься? Сключительно из-за одного куска хлеба, а бывает, и того куска не залапаешь.
— У вас, что же, семейство, что ли, большое?
— Бог миловал семейство чтоб заводить! — не поднимая глаз от рубанка, отчетливо сказал Егорий.
А Сыромолотов в это время подумал, не знает ли он про старика Невредимова, не намекает ли на его долгую жизнь, вспоминая какого-то Семена Матвеича из села Гламаздина.
Поэтому он сказал как бы про себя:
— Много что-то злобы против людей, очень много…
— А доброта у меня спроти них откуда же может взяться? — с любопытством даже как будто поглядел на него плотник. — Есть по плотницкой работе калуцкие, — ну про тех говорится, что лаптем тесто меряют, огурцом телушку режут… А про курских что говорят? Только что обротники, потому как они по конской части мастера… Однако, в конце-то концов, вот что и с нами, с курскими, происходит! — И он показал художнику сначала один дырявый рукав пиджака, потом другой.
Кстати, в это время он уже остругал доску и подошел к крыльцу отмечать на ней карандашом, сколько надо отпиливать на ступеньки.
— Говорится: каких замуж выдали, каких сговорили, а про каких и думать забыли, — вот так и про нас грешных, — как бы позаботился он, чтобы и язык его не оставался без работы. — Ну, однако ж, раз веру-царя-отечество защищать, то, значит, тут уж про всех до единого вспомнить надо. Бери вот себе японскую винтовку, как своих не стало хватать, да маршируй себе под пули, под снаряды, голову свою им подставляй, как она все одно дурная и на черта она тебе больше сгодиться может? Говорится, — реки и те без помощи поникают, а на твою помощь сключительно вся царская надежда положена.