Утро Московии
Шрифт:
Все эти размышления о государстве и власти очень любил Артемий Васильевич. Лишь стоило ему раздуматься над царедворной суетой, лишь стоило в уме назвать Пожарского Митькой, Пушкина – Никиткой, Минина – Кузькой, как сам он вырастал в собственных глазах, казался достойнее, мудрее, важнее их.
Смутное время вселило в головы россиян необычайную для этой земли мысль – мысль о том, что царская власть не так уж божественна, как казалось всей Руси до сего времени, что она может скоро меняться и приходить в руки того или другого человека совсем не царских кровей. Даже мужик и тот не так трепетно стал произносить имя царя, а что говорить о людях сильных? Не случайно Артемий Васильевич размышлял о том, что если конюшенный [54]
54
Конюшенный – почетное звание заведующего конюшнями царя.
– Почему?! – вдруг закричал он во весь голос.
На крик вышла из боковой двери боярыня Ефросинья, а за ней – девушка с гребнем. Он глянул на них сбоку, по-петушиному, и крикнул:
– Почему квас не кислый, а?.. – И швырнул братину на пол, обрызгав подол боярынина сарафана.
Девушка жалобно охнула и закрестилась. Артемий Васильевич топнул ногой.
– Ефросинья, одень дворню, кому хватит, и всех на подворье! Да живо у меня!
В это время вошел Ноздря.
– Артемий Васильевич, проснулся Москва!
– Та-ак… Подай штаны! А вам чего сказано? – рявкнул он на жену и на сенную девку, жавшуюся к ней.
Боярыня гордо подняла голову, но не подняла глаз, медленно повернулась к двери в свою половину – блеснул шитый золотыми нитками высокий кокошник, полыхнули камни на ожерелье. Не боялась она мужа, но по долгу покорялась.
– Зови, что ли! Нет, постой! – крикнул Артемий Васильевич Ноздре.
Он подвесил к поясу средний нож в кожаном, в каменьях, чехле, поверх которого торчала ручка рыбьего зуба, тоже украшенная дорогими каменьями, – подарок от купцов. Затем достал из сундука – пришлось повозиться с замком! – шелковый шнурок и подвесил на нем к поясу оловянную ложку. Теперь все вроде было в порядке: пол подметен, суконные полавочники еще вчера были сменены на шелковые, шитые серебром, в поставец с посудой боярыня поставила два серебряных кубка – подарок местных купцов.
– Давай его сюда! – окончательно махнул рукой Артемий Васильевич, нетерпеливо заходил по горнице, зашаркал сафьяновыми сапогами по широким полубревенным половицам.
Глава 8
За долгое утро в душе Артемия Васильевича перемололись страх и перед прежним оговором, и перед новыми, хорошо сокрытыми делами наживы и опасение перед опальными стрельцами, которые вполне могли быть подосланы Тайным приказом. Все эти чувства и десятки других вроде задетой гордости, желания остаться независимым, стремления показать себя выше по чину какого-то стряпчего – все эти чувства понемногу улеглись, притихли, но не покинули Артемия Васильевича. Они, ослабевшие, но живые, были охвачены и оборены новым, не менее властным чувством любопытства, удовлетворить которое Артемию Васильевичу хотелось немедленно, ибо наконец-то они с Коровиным останутся наедине, и вот тут-то, в разговоре застольном, за добрым пивом да медом, многое должно разузнаться, встревожить или, наоборот, успокоить душу.
Но вот послышались шаги стряпчего. Он отворил дверь, осовело ввалился в горницу, помотал нездоровой со вчерашнего головой, будто запутался в паутине, и потянулся было к столу.
– А! Архип Степанов! – усмехнулся хозяин.
– Доброго здоровья…
– Почто у заутрени не был? – сразу огорошил его воевода, загораживая дорогу.
– Да вот те крест, не слышал звону!
– А стрельцы-молодцы?
– А чего с них…
– Или они особой закваски? А? – настороженно прищурился Артемий Васильевич.
– Какое там! Бражники, блудники да корчемники – вот кто они. За корчемство-то и поплатились.
– А это ты дельно разузнал? По листам? – радуясь, что так сразу взял в разговоре
– И по листам, и по разговорам. Да их не токмо в слободе стрелецкой знали, айв Белом граде, и в Земляном, и в Скородоме [55] , и на Пожаре [56] всем известны. Неисправлением стрелецкого головы распустились. А ты думал, к тебе из приказа напроважены?
55
Скородом – так называли в то время быстро строящийся после пожаров деревянный город между Земляным валом и Белым городом.
56
Пожар – так называли часто горевшую торговую площадь у Кремля. С середины XVII в. площадь стала называться Красной.
– Ничего я не думал!
– И не надо! Пустые это людишки, из худородных. Неисправлением стрелецкого головы…
– Ну мы их тут построже!.. – облегченно вздохнул Артемий Васильевич. Дернул за рукав стряпчего, повел к столу. – У нас тут – не на Москве: каждый на виду… Что – больно?
– И не говори! Как старый пень – вся в трещинах! – ухватился стряпчий за голову.
– А мы с тобой сейчас без мешкоты медку или пива, вот и будет добро. Это лучше всяких заморских докторов помогает.
Артемий Васильевич отошел к двери, отворил ее ударом ноги – грохнуло в стену кованой скобой – и весело крикнул вниз по внутренней лестнице:
– Эй! Подавай!
И тотчас загромыхали дверьми внизу, зашикала по лестницам домашняя челядь, понесли блюдо за блюдом.
Первым вплыл в горницу Евграф Ноздря. Он сам тащил большой глиняный горшок с холодным пивом, со льда. Следом несли медный жбан с сычужным медом [57] , крепким и холодным, – тоже со льда. Около огромного бараньего окорока поставили кувшин двойного вина, такого, что медведь лизнет – свалится.
57
Сычужный мед – густой мед, в который клали сычужный порошок, приготовленный из слизистой оболочки желудка телят.
– Разносолы! Разносолы несите, собаки! – выслуживался Ноздря.
Он сам, стоя у порога, вырывал из рук стряпужьей челяди блюда и собственноручно ставил их на стол.
Гость, как и накануне, был усажен на столец [58] , а сам Артемий Васильевич чуть сдвинул стол к огромному сундуку, сел на него и с этого любимого возвышения, как царь со своего приступа, взглянул на стряпчего.
– Подвинь кружку!
В это время неслышно вошла в горницу боярыня Ефросинья. Она сменила сарафан, надела хоть и старомодный, но любимый ею за узкий, облегавший ее фигуру покрой. Она смотрела на своего повелителя. Ждала. Артемий Васильевич глянул на нее, потом – на стряпчего и решил, что много чести устраивать ради такого захудалого чиновника целовальный обряд. Не стоит он этого. Жестом руки отправил жену в ее покои.
58
Столец – массивный низкий табурет.
– Вот тебе сычужного медку, Архип, Степанов сын! – весело входил хозяин в роль хлебосола. – Ну-ко, пригуби поретивее, Архип Степанов!
Артемий Васильевич особенно старался подчеркнуть разницу между стряпчим и собой, нажимая на отчество – Степанов. Никаких «вич» Коровин и не надеялся услышать, ибо такое окончание в отчествах имели только удельные князья, бояре да воеводы, но зачем уж он, воевода, так жмет? А хозяин, чтобы Коровин не забывал, кто он такой, решил окончательно подавить москвича безобидным вроде вопросом: