Утро Московии
Шрифт:
– Чего, Сидорка, прихмыливаешь? Цепи-то заменили? То-то! Вольней креститься станет: с длинной цепью руке просторней.
– Спаси тя Бог, воевода! – Лапоть ухмыльнулся также и на сторожа Елисея, сел в ногах воеводы, как первый помощник, громыхнул ржавой цепью.
Стрельцы вывели Андрея Ломова. Артемий Васильевич окинул маленькую сухощавую фигуру кузнеца цепким взглядом, увидел серое, изможденное лицо, синяки от падогов и с удовольствием принялся за пиво. Лапоть смотрел снизу, как воевода пил легкую хмельную влагу, щурился от блеска перстней и страдальчески чесал голое брюхо под сгнившей однорядкой.
– Пива
– Алчу, воевода! Хоть по глотку за грех дай испить.
– Горшка не хватит.
– Не хватит, – согласился Лапоть, снова осклабясь.
Артемий Васильевич приложился последний раз и подал разбойнику остатки пива.
Московские стрельцы, на которых воевода взвалил все тяготы караульной службы, угрюмо переминались позади выведенного колодника.
– Ты, воевода, не шибко колоти его, – по-дружески посоветовал Лапоть, опорожнив горшок с пивом и кивнув на Андрея Ломова. – Забьешь ненароком – с кем мне за Камень идти?
– Дам тебе сотоварищей!
– Дать-то дашь, да не у всех такие добрые жены, как у этого кузнечика. Как подойдет к окошку – ровно тебя солнышком окатит. Ондрей, возьми ее с собой за Камень!
Андрей промолчал, даже не взглянул на Лаптя.
– Где делись Виричевы? – спросил воевода.
«Шумила на воле… Моих не оставит…» – мелькнуло в голове Андрея. Он промолчал.
– На колени! – взвизгнул Артемий Васильевич.
Один из стрельцов лениво пнул кузнеца, и тот, обессиленный, свалился на землю, прямо к ногам воеводы, но на колени не встал, остался лежать на боку.
– Ты, кузнечик, дай отповедь нашему благодетелю, а не то он тебя большим обычаем пытать станет, – посоветовал Лапоть, постреливая зелеными горошинами острых глазок на воеводу, – не кончилось бы терпенье.
– Где твой сотоварищ Шумила?! – рявкнул Артемий Васильевич.
– Не гилевал он. В кабаке был, а не гилевал. А где делся Шумила, то мне неведомо…
– Тебя на дыбу поднять или на огонь?
Андрей содрогнулся, глянул в угол двора, где в растворе сарайных дверей, в черной пасти, тлел горн, а с балок свисали цепи, веревки, крючья и стояли широкие пни в черном обливе запекшейся человеческой крови.
– Не ищи, воевода, Шумилу: утоп он в Сухоне-реке. Упал с берега и утоп, – сказал Андрей.
– Врешь!
– Мне с того вранья прибыли нет.
В ворота тюремного двора заколотили сапогами. Сторож Елисей побежал туда и вскоре вернулся с неожиданной вестью: на Устюге Великом объявились Виричевы!
– Повязать обоих! – вскочил Артемий Васильевич. Радостным огнем полыхнули глаза. – Стрелец! Зови ко мне в терем сотника. Без промешки! Эй, вы там! Стрельцы! Велите закладывать колымаги – на Москву кузнеца повезете. А ты… обманством жить? – наклонился Артемий Васильевич к Андрею. – Ну, я тебя еще подниму на огонь! Я тебе покажу обманство!
И он халатно, не целясь, двинул Андрея носком сапога по лицу. Из просеченной нижней губы, в самом углу рта, побежала струйка крови.
– Ничего, кузнечик! – послышался голос Лаптя. – Я тебя заговору научу. С того заговору любую пытку переможешь!
Глава 3
Мир возроптал, узнав, что с Устюга Великого уезжает Виричев Ждан. Возроптал не потому, что город лишался
Поезд подобрался что надо: стрелецкая колымага, колымага Виричевых, монастырская, ехавшая только до Тотьмы, две посадские – до Вологды и шесть купеческих колымаг – до самой Москвы. Уже за стеной города догнала поезд крытая колымага священника церкви Жен-Мироносиц Савватея, ехавшего по патриаршему вызову. Кто-то донес Филарету, что Савватей отпустил грех за три вороные лошади кабацкому целовальнику за убийство жены, дабы жениться на другой. По пути еще несколько крестьянских колымаг, ехавших недалеко, пристали к поезду, поскольку стрелецкая стража обороняла от разбойников.
Ждан Иваныч выехал с чувством испуга и радости. Радости за то, что Шумилу не взяли за караул, не посадили в тюрьму. Воевода кинул его в свой подвал и велел делать бойные часы. Старик знал, что намучается сын, но был уверен: пойдут часы. «Коль не пышко [169] зачинье устроит, ладно справит те часы, – думал старик и вздыхал: – Быть бы токмо подвалу суху да подале от падогов, а часы пойдут…» На себя Ждан Иваныч давно махнул рукой и, целиком отдавшись во власть судьбы, покорно ждал неведомой грозы в стольном граде. Боялся же он за внука. Алешка поехал с ним, и кто знает, что их ждет в Москве…
169
Пышко – здесь: слишком быстро.
Устюг Великий остался позади. Сначала слился с землей остробревный остей деревянной стены, потом смешались с тополиным наволоком купола церквей и колокольни, да и те были видны лишь до тех пор, пока дорога, уходившая в лес в трехстах саженях от городских ворот, не свернула в криворубленую просеку. Поплыли слева и справа матерые ели, корявые березы пестрели куропатковой рябью черно-белых пятен, знобко вздрагивали осины, и редко-редко мелькнет неожиданная поляна с высокой, подбористой, гладкоствольной сосной. На первых верстах от города еще слышался с обочин запах крапивы, но чем дальше уходил лес от людей, тем меньше становилось придомных трав и любящих человека деревьев – рябины, ивы, клена…
– Деда, а Москва на околице земли?
Старик очнулся от дум своих невеселых, поддернул опавшие вожжи.
– Москва-то? Она не на самой околице. За ней, за Москвой-то, украйные земли лежат, потом – немецко государство, а за немецким – вода.
– А Семка Дежнёв молвил, что-де аглицкое государство есть.
– И аглицкое есть.
– А Сёмка молвил, что-де вырастет и пойдет под парусом по Студеному морю на солностав. Меня звать норовил.
– Не водись с этим шаленым! Ты вот с годок порастешь, на ноги прянешь добрей – я тебя к горну поставлю, в кузнецы выведу, а ты – море! Чего в нем, в море-то? А кузнец – всему голова.