Утро нового года
Шрифт:
За степью чуть-чуть начинало светать. Второй раз, чуя приближение утренней зари, пропели петухи.
Серединой улицы, держась друг за друга, прошли Базаркин и Фокин. Лепарда Сидоровна тащила к себе Мишку Гнездина. Он ругал ее, а она все сносила и настойчиво толкала его вперед.
Долго еще стоял Корней у женского общежития под навесом тополей, вглядываясь в сумеречные очертания домов и заглохшее полотно дороги.
Вот здесь, на этой дороге, два года назад он познакомился с Тоней Земцовой.
— Ты кто такая, пичужка? — спросил Корней.
Она рассердилась.
— Я токарь, а не пичужка!
— Ишь ты, токарь?! Такая-то! Носом до суппорта не достанешь.
Тогда она, подперев кулачком бок, серьезно скомандовала:
— А ну, герой, топай отсюда своим путем! Или же донеси мне вещи до общежития.
Корней взвалил чемодан на плечи и довел ее до крыльца.
— Рубль тебе дать, что ли, за подмогу? — спросила она, не поблагодарив.
Он стал здесь бывать каждый вечер, пока она ни привыкла, ни приручилась…
Пора было возвращаться домой, очевидно, Тоня осталась в больнице.
«Ладно, — решил он, — бзык пройдет, она успокоится и помирится. Уговорю!»
Дома, за закрытыми ставнями, все еще горел свет. Побрякивая железной цепью, по ограде бродила Пальма, глухо рыча, оскаливаясь на выползающего с веранды Баландина.
Артынов по-прежнему торчал за столом, скребся ногами по полу, пытаясь подняться.
Корней проводил Баландина за калитку, затем с отвращением взялся за Артынова.
— Куда его девать?
— Охмурел он совсем, — равнодушно сказала Марфа Васильевна. — Хоть скапидару налей, заодно с бражкой вылакает. Уродит же господь таких безмерных! Уж кабы не нужда, так разве же пустила бы я его за свой стол.
— Нашла, кем нужду затыкать, будто иначе нельзя. Ведь просил тебя: не зови! — Он сдернул Артынова со стула и сильно встряхнул. — Его самого могут с завода турнуть!
— Пошто?
— Наташка Шерстнева в скважину свалилась. А Чермянин видел Артынова у нас.
— Поди ж ты, — протянула Марфа Васильевна. — Оказия! А Наташку-то как туда занесло?
Отворачивая лицо, Корней потащил Артынова из комнаты.
— Куда ты его? — поинтересовалась Марфа Васильевна.
— На улицу выброшу! В доме уже дышать нечем.
— И то! Эк он нахлестался на даровщинку! На половики мне сорвет, испакостит, потом вонишшу не отстирать, небось. Выбрасывай, только не на улицу. Не ровен час, уползет с пьяных шаров к озеру, утонет, либо еще чего натворит. Раскинь, эвон, возле амбарушки кошму, подушонку старенькую сунь ему под башку и оставь, до утра пробыгается. А утром я его вытолкаю за ворота, как рассветет.
— Ну и нашла же ты «благодетеля». Неужели уж я такой бездарный,
— Да, не в масть я попала с ним. Толку, наверно, не получится, а заботы вот себе нажила. Поди-ко, лучше бы отвести его до квартиры, с рук на руки отдать жене. Пусть сама управляется.
— Пачкаться об него…
— Куда ж теперича денешься! Как-нибудь отведи. Пиджак-то новый с себя сними, надень старый плащ, а то и вправду всего тебя извалякает. Ишь ведь, как он слюни-то распустил…
То волоком, то взвалив на себя, Корней все же доставил упившегося до беспамятства гостя к особнячку, где тот жил со своей семьей, и, постучав в окно, оставил его у крыльца.
Мать проветривала дом и мыла на кухне посуду.
Запирая ворота железным засовом, Корней слышал ее смиренные вздыхания. По своему давнему обыкновению она выкладывала перед господом богом:
— Не взыщи, милостивый! Не ради себя стараюсь. Все для сына! Прости мне, грешнице, мирскую суету. Трудно жить, ох, трудно! Мужем обижена, свековала век с малахольным, ни синь пороха радости не видала. Кажин день нужда гонит, тянет за собой на уздечке, никак ее не избудешь. Нету покоя! Нету и нету!
У нее очень удобный, слепой бог: он ничего не видит и все прощает!
— Все сквернота! — сказал сам себе Корней.
Напоследок, перед сном, он постоял во дворе, выкурил папиросу, чувствуя утомление после всей происшедшей кутерьмы. Подумал: «Наверняка, в пику мне Тонька обнималась с Яковом. Герой!» И опять послал Якову грязное слово…
Между тем, Яков все еще сидел в заводском здравпункте. Дежурная медсестра чистила ему ободранные веревками ноги, выбирая из ссадин песок и грязь.
— Потерпи, милы-ый, — приговаривала она нараспев. — До свадьбы заживет!
— Заживет, — в тон ей подтвердил Яков. — Даже без свадьбы.
После перевязки он сдал смену Аленичеву и ушел домой. В сонных улицах поселка глухо постукивали его ботинки, надетые на босу ногу. Земля остывала, начиналась прохлада.
В переулке Яков перелез через прясло в свой огород и прилег на поляну, не решаясь стучаться в сенцы, чтобы не тревожить Авдотью Демьяновну, бабушку.
Заснуть не удавалось. Лодыжки жгло от пропитанных лекарством бинтов. Яков сунул голые пятки в откос гряды, облегчая боль. В сенцах скрипнула дверь. На крыльцо вышла Авдотья Демьяновна, держась за перильца, повздыхала, на кого-то кышкнула и вернулась в дом долеживать ночь в постели.
В саду Марфы Васильевны, бегая вдоль забора, забренчала цепью собака.
Мягкая пахучая трава щекотала лицо. Не вставая, Яков дотянулся до гряды, сорвал свежий огурец и сунул его в рот. Огурец попался горький, и Яков швырнул его в переулок, за изгородь.