Утро пятого дня
Шрифт:
— Все будет в ажуре, не беспокойся, — сипло уверил меня Иванов, и вдруг пропел негромко: — «Улыбнися, Маша, ласково взгляни».
Я понял, что мне не уйти, пока не отпустят Иванов и Сашок.
Я быстро хмелел. Пришла легкость, уверенность, стало весело. Галдеж в закусочной удалялся и приближался, как накаты волн. Спины, головы, глаза, рты — все расплывалось, покачивалось. Сознание то подергивалось теплым туманом, то вдруг становилось острым и светлым, как в минуты душевного подъема. Хотелось сказать что-нибудь приятное моим друзьям-соседям, затеять какой-нибудь значительный
— А знаете, мужики, — лихо начал я, наспех проглотив кусок сосиски, — надо быть островом.
— Кем-кем? — не понял Иванов.
— Островом. Чтобы — пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.
— Это что, твоя поэма? — спросил Иванов.
— Это Пушкин, — сказал я значительно.
— Пушкина знаю, как же, как же.
— Вместе трубу грузили, — усмехнулся Сашок.
— Не по делу, Сашок, не по делу. Пушкина я еще в школе учил: «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…» — с выражением прочел Иванов.
— Эх ты, серость, — усмехнулся Сашок. — Тебе что Пушкин, что Пушкин.
Иванов смутился, прожевал сосиску, откашлялся, потом строго посмотрел на своего помощника.
— А вообще ты прав, — сказал я, чтобы поддержать Иванова, — если не будешь островом, сразу набок — хлоп! И еще нужно дверь за собой не захлопывать. Ну, в общем, не хлопать дверью.
Я чувствовал, что как-то не так сказал, нескладно. Иванов слушает и удивляется. А Володька даже есть перестал. Лишь один Сашок по-прежнему равнодушно поковыривает в картошке алюминиевой вилкой.
— А то ведь захлопнешь дверь, человек обидится, и потом уж никак, потом уже только на себя рассчитывай, на свою звезду, — горячо продолжал я, чтобы поскорее прояснить свою мысль. — Звезда, она, конечно, есть у всякого, но она такая — и туда, и сюда…
— Как повернешь, — буркнул Иванов.
— Вот-вот, как повернешь, — обрадовался я, что меня понимают. — То она плывет в лодочке, как Монтень, то как это…
Я изо всех сил старался вспомнить что-нибудь поумнее из того, что говорил мне Андрей, или Дед, или мастер, но слова и мысли сами собой уплывали от меня в туман. Володька стукнул меня ботинком по ноге. Сашок смотрел на меня с какой-то странной ухмылочкой. А Иванов сказал:
— Пробуксовочка вышла, пробуксовочка. Надо бы смазать. — Он повернулся к буфетчице и гаркнул: — Шурочка, голубушка, плесни-ка нам еще по соточке.
И мигом появились четыре стакана.
— Да ты, выходит, еще и философ, — сказал Иванов, поднимая новый стакан. — Ну, что ж, поехали. За твоего этого Монтеля, — усмехнулся он.
Жутко было пить вторую порцию. Сивушный запах вызывал тошноту. И хоть замутненное сознание тревожно предупреждало меня: «Не пей! Не пей! Ты еще должен пойти к друзьям! Ты уже городишь ерунду!» — я все-таки не удержался и выпил. Володька вдруг фыркнул, закашлялся, встал из-за стола, зажал рот.
— Не пошла, не пошла, — сказал Иванов. — Чеши на волю, продышись.
Володька быстро прошел между столиками, вышел за дверь.
— А ты как? — спросил
— Я ничего, я на это дело крепкий.
— Это по-нашему, — похвалил меня Иванов. — Плеснули-то всего ничего.
В закусочной вдруг стало тихо-тихо. Я всех видел, но не слышал. А потом все разом загалдели, начали стучать вилками, брякать стаканами. Мне стало душно.
— Пойду посмотрю, как он там, — сказал я.
— Ничего, очухается, — сказал Иванов. — Но вообще-то выгляни.
Столики долго мешали мне пробраться к выходу, толкнул меня в бок дверной косяк, да и сама дверь долго не хотела выпускать меня на волю.
На улице прямо передо мной с воем и позвякиванием пронесся трамвай. Я посмотрел направо, налево. Нигде не было моего друга. Я заглянул в какой-то двор — и там его не нашел. «Смылся, — решил я. — Надо и мне, а то еще накачают…»
Веселые, счастливые люди шли мне навстречу. Покачивались из стороны в сторону. Покачивались дома, деревья — они тоже были навеселе. Шарахались от меня и взлетали в небо веселые голуби, носились друг за другом, словно играли в пятнашки, автомашины, трамваи, мотоциклы, они все время почему-то мчались мне наперерез.
Бегом, бегом в училище, к ребятам. Эх, и расскажу я им! Эх, и выдам что-нибудь такое… Эх, и праздничек у меня сегодня. Эх, и крепкий я мужик. То ли еще будет вечером. Вечером? Когда это, вечером? А может быть, уже? Где часы? Где тут могут быть часы? «Скажите, пожалуйста, который час? Да нет, я ничего… Я сам дойду. Я крепкий. У меня сегодня день рождения. Семнадцать. Хотите, и вас приглашу? До свиданья. А то я могу… У меня будет хорошо. Девушка, девушка, куда же вы?»
Что она сказала? Семь часов? Или восемь. Или… Не может быть! Надо бежать. Да не туда, а вон туда, к Деду. Дом с башенкой, скамейка напротив. Дом с башенкой, скамейка напротив… Дом с башенкой, скамейка…
Кто-то стонал — рядом или во мне. Кто-то отсекал мои уши, жевал их. Кто-то душил меня, крутил мне нос и разбивал лицо. Моя рука прикоснулась к чему-то шершавому и холодному. Оказалось, что это ножка скамьи. Потом в белесом полумраке растопырились тонкие штрихи кустов, потом заблестели надо мной зеленые пятна звезд. Что случилось со мной? Почему так тошно и зябко? Где я? Кажется, где-то погромыхивает трамвай, урчит машина. И кто это спрашивает меня так грубо:
— Отошел, что ли? Живой?
Надо мной нависло усатое лицо. Милиционер.
— Давай, давай. Пошевеливайся, щенок. Надрызгался до полусмерти. Сейчас тебя отмоют в вытрезвителе.
— Не надо! У меня день рождения!
— Давай-давай, волокись. Знаем эти дни рождения! — прикрикнул милиционер, поднял меня со скамьи, крепко схватил за руку и повел.
— Не надо! Пустите! — закричал я в отчаянии.
— В милиции допразднуешь. Не дергайся, а то я тебя так крутану, переломишься.
Мы стали переходить через улицу. Редкие прохожие останавливались, разглядывали нас. Меня знобило, ноги плелись непослушно. Но я все больше сознавал беду, боролся с отвращением к себе и со страхом перед тем, что вскоре должно произойти.