Утро звездочета
Шрифт:
В образовавшуюся паузу я не слышу ничего. Ничего, кроме Наташиной ненависти, которая различима в каждой секунде ее молчания.
— Мы же не договаривались, что я не могу забирать детей в воскресенье после обеда, — все больше завожусь я. — Почему именно с утра? Потому что вам с Никитой так удобно? Может ты забыла, но отец — это я. И это мое право — позвонить в два часа ночи и потребовать, чтобы дети были готовы максимум через час.
— В два часа ночи, — говорит Наташа, — у детей есть одно право. Спать у себя дома.
Я открыл было рот: сказать, что их дом — там, откуда они съехали семь месяцев назад,
— Наташа, извини, — вяло говорю я. — Прости, пожалуйста.
Наташа не отвечает, и даже ее квартира, храня верность хозяйке, не отзывается ни единым звуком.
— У нас действительно проблемы, — еле ворочаю я языком. — Много работы. И вообще…
— Я поняла, — говорит Наташа.
Говорит и снова молчит. Даже не спрашивает, все ли со мной в порядке, и я чувствую запоздалое отчаяние от того, что так было и раньше. По крайней мере, весь последний год нашей совместной жизни.
Возвращаясь с работы, я молчал, Наташа же ничего и не спрашивала. Больше всего мы общались по телефону, но Наташа все равно обижалась; ее звонки обычно заставали меня на выездах или на совещаниях у шефа. Я не оправдывался, да, откровенно говоря, и не стремился к оправданию. Во мне варился странный и, как оказалось, убийственный коктейль из равнодушия к браку и уверенности в том, что один из нас похоронит другого спустя полвека совместной жизни.
— Ну, хорошо, — говорит Наташа. — Когда сможешь приехать?
— Постараюсь в час, — оживаю я. — В крайнем случае, в два. В общем, я позвоню еще.
— Да, — говорит она, и у меня щемит сердце.
Наташино «да» всегда было со мной, я носил его у самого сердца вместо ее фотографии. Меня до сих пор передергивает, когда от кого-то, даже от уличного незнакомца, я слышу «окей», «гуд» или «супер». Я знаю, что в такой ситуации Наташа всегда говорит «да» и знаю, что чем менее к месту ее дакание, тем очаровательнее она выглядит.
Я все еще люблю Наташу и каждый раз, признаваясь себе в этом, испытываю нечеловеческие страдания. Хуже того, мной овладевает полное равнодушие. Мне плевать на работу, на поручения Мостового, на самого Мостового, мне даже не интересно, что он скажет, если в среду я приду на совещание с пустой папкой и без единой мысли.
Смерть витает надо мной, не решаясь, однако, приступить к решительным действиям. Она даже не пугает, просто посмеивается, но от ее смешков у меня и выработалась склонность к самоубийству. Мне хочется умереть возле бара «Флибустьер», вернуться туда еще на один раз и выбежать пьяным на оживленную трассу. Говорят, если со сбитого машиной человека слетает обувь, это — гарантированный покойник. Я хотел бы, чтобы с меня слетела обувь — не представляю, как можно жить десять лет в инвалидной коляске.
У меня непростая задача: броситься под автомобиль наверняка, при этом быть в подпитии достаточным для того, чтобы содержание алкоголя не дало повода привлечь сбившего меня водителя. Я должен быть крепко пьяным, а у тех, кто будет вести расследование, (учитывая мою положение, это будут, по крайней мере, мои сослуживцы), не должно быть ни единой зацепки в пользу версии о самоубийстве.
География неплохо прочищает мозги, даже такие запущенные как у меня. Проходя мимо «Флибустьера», я понимаю, что, вдоволь насмеявшись, смерть улетела
Надо мной нет ничего. Ничего, кроме ворчащих туч и, а вокруг меня — ничего, кроме душного зноя. Теперь моя очередь смеяться над смертью. Я чувствую, как мои губы натягиваются в улыбке и знаю одно. Что бы ни случилось, я больше не буду верить мыслям о самоубийстве.
Еще я думаю о том, что это — прекрасный повод отметить и направляюсь к дверям бара.
7
Ночью в мой сон стучится дождь. Он барабанит в окно, подгоняет и без того обезумевший ветер, и когда я наконец открываю глаза, дождь остается со мной. Дождь стучит в моей голове, несмотря на тишину за открытым окном. Утренний город хранит покой, если, конечно, умиротворение — это ипостась изнывающих от двухнедельного зноя.
Я лежу, глядя в потолок, а в голове все так же стонет ветер и барабанит дождь и ко мне медленно, тяжело рассеивая ночное наваждение, возвращается вчерашний вечер. Собственно, мой ночной кошмар оттуда, из вчерашней дороги домой, когда под потемневшим небом, вот-вот грозившем свалиться на нас вместе с тучами, молниями, градом и стеной воды, мы бежали из «Флибустьера» ко мне домой. Пару часов спустя, когда ураган уже вовсю бушевал на моей постели, я поймал себя на том, что вижу окно и даже удивился, как там, за окном тихо и увидел, что тучи рассеялись. Их хватило лишь на то, чтобы погрозить нам. Погрозить, но не напугать: знало бы небо, что оно — ничто по сравнению с людскими страстями.
Взглянув на будильник, я вскакиваю и бегу к телефону.
— Привет! — кричу я в трубку, и услышав шепот Наташи, охаю и сам начинаю шипеть. — Что, детей разбудил?
— Детей-то как раз не разбудил, — с трудом отвечает Наташа.
Она, видимо, еще в постели, лежит с разбросанными по подушке волосами, с заметными мешками под глазами, которые в первые годы нашего брака так возбуждали меня по утрам, ее же переполняло раздражение.
Мне становится не по себе. Я чувствую себя бесконечно виноватым, как после необязательной измены, ведь я и в самом деле изменил. Можно ли считать измену бывшей жене изменой — этот вопрос меня беспокоит куда больше, чем мысль о том, что Никита сейчас пошикивает на моих детей. Ни бессильной злобы, ни даже ревности к нему я не испытываю и почему-то убежден, что не обижаются на него и Андрейка с Лерой. «Мама спит» — этого заклинания Никиты, думаю я, достаточно, чтобы дети притихли. Что-то говорит мне о том, что взамен они получают приличную компенсацию, а что в воскресное утро может быть лучше просмотра мультфильмов в одной пижаме?
Со мной возможности выспаться в воскресенье у Наташи не возникало. Я убегал рано утром и говорил, что на работу. На самом деле я колесил по городу и даже получал удовольствие от бесплатного проезда по служебному удостоверению и, главное, от отсутствия необходимости включать детям мультфильмы и поминутно напоминать им о неизбежности утреннего туалета. Я сбегал от семьи и был по настоящему счастлив.
— Я как раз насчет детей, — откашлявшись, говорю я в трубку. — В общем, у меня разрешилось на работе, я могу забрать их пораньше. Если к одиннадцати приеду, нормально будет? Не поздно?