Утверждает Перейра
Шрифт:
В 20-е годы кафе и ресторан «Россиу» пользовались громкой славой, все авангардистские журналы делались за его столиками, туда ходили буквально все, и не исключено, что кто-нибудь и теперь бывает там по старой памяти. До ресторана они шли молча, спускаясь по бульвару Свободы. Перейра хотел сесть в глубине зала, потому что на улице под навесом было невыносимо жарко. Оглядевшись по сторонам, он не увидел ни одного писателя, утверждает он. Все писатели отдыхают, произнес он, чтобы сказать что-нибудь, должно быть, разъехались: кто в деревню, кто на море, только мы с вами и остались в городе. Или просто сидят по домам, заметил Монтейру Росси, по теперешним временам вряд ли кому-то особенно хочется бывать на людях. Перейра припомнил эту фразу и почувствовал, утверждает он, как тоскливо стало у него на душе. Он осознал вдруг, что они здесь совсем одни и никого вокруг, кто бы разделял с ними то же настроение общей подавленности; в зале сидели две дамы в шляпках и четверо мужчин в углу, с мрачным видом. Перейра выбрал столик поодаль, заправил, как он всегда делал, салфетку за воротник рубашки и заказал бокал белого вина. Начну, пожалуй, с аперитива, пояснил он, обращаясь к Монтейру Росси, обычно я не пью спиртного, но сегодня мне просто необходимо выпить. Монтейру Росси попросил принести ему бочкового пива, и Перейра поинтересовался, почему тот не возьмет вина, потому что не любит? Нет, потому что предпочитаю пиво, ответил Монтейру Росси, и пьется легче, и освежает лучше, к тому же я совершенно не разбираюсь в винах. Напрасно, заметил Перейра тихим голосом, если вы хотите стать настоящим критиком, вам следует развивать свой вкус, воспитывать утонченность и умение разбираться в винах, в кушаньях, в жизни.
Перейра заказал печеную рыбу, орату на решетке, утверждает он, а Монтейру Росси выбрал гаспаччо па первое и еще рис с дарами моря. Рис подали в огромной глиняной миске, которую Монтейру Росси опустошил в три приема, утверждает Перейра, и доел все Дочиста, при том что порция была огромной. Потом он откинул прядь волос со лба и сказал: Наверное, я взял бы еще мороженого или на худой конец лимонный шербет. Перейра прикинул в уме, во что ему обойдется сегодняшний обед, и получалось, что большую часть недельного заработка придется оставить здесь, в ресторане, где он рассчитывал встретить маститых ли-сабонских писателей, а вместо этого застал только двух старушенций в шляпках да четыре темных силуэта за столиком в углу. Он снова начал потеть и освободил ворот рубашки, вынув оттуда салфетку, потом попросил минеральной воды из холодильника, чашку кофе и тогда, глядя в упор на Монтейру Росси, сказал: А теперь откройте мне то, о чем вы не захотели говорить перед обедом. Сначала Монтейру Росси, утверждает Перейра, уставился в потолок и начал его разглядывать, затем отвел глаза в сторону, прокашлялся и, покраснев, как дитя, сказал: Мне как-то неловко, право. Нет ничего такого, чего бы следовало стыдиться в этом мире, сказал Перейра, разумеется, если ты никого не обокрал и не опозорил отца с матерью. Монтейру Росси поднес салфетку к губам, будто хотел удержать слова, подступившие к горлу, вытер рот и, откинув прядь волос со лба, сказал: Даже не знаю, с чего начать, вы, как я понимаю, человек требовательный и ждете от меня профессионализма, словом, чтобы я больше думал головой, но дело в том, что я-то склонен руководствоваться другими принципами. Какими именно, поясните, попросил Перейра, помогая ему справиться с речью. Ну, в общем, сбивчиво продолжал Монтейру Росси, в общем, говоря откровенно, суть вопроса заключается в том, что я иду от логики сердца, наверное, этого не следовало делать, возможно, я и сам того не хотел, и это получалось помимо моей воли, само собой, потому что было сильнее меня; уверяю вас, я способен писать по-научному и вполне мог бы сделать статью памяти Гарсии Лорки такую, как надо, но то, о чем я говорю, было сильнее меня. Он снова приложил салфетку к губам и добавил: И к тому же я влюблен в Марту. А это-то здесь при чем? – перебил его Перейра. Не знаю, сказал Монтейру Росси, наверное, ни при чем, но и это – логика сердца, вы так не думаете? И в каком-то смысле – та же неразрешаемая задача. Ваша задача в том, чтобы не ломать себе голову над вопросами, которые вам заведомо не по силам, хотел было возразить Перейра. Наш мир – это один большой вопрос, но не нам пытаться ответить на него, хотел сказать Перейра. Главный же вопрос заключается в том, что вы еще молоды, слишком молоды и годитесь мне в сыновья, хотел сказать Перейра, но я решительно против того, чтобы вы почитали меня отцом: не для того я здесь, чтобы разрешать ваши противоречия. Следующий вопрос заключается в том, что между нами должны установиться нормальные профессиональные отношения, хотел сказать Перейра, вам нужно научиться писать, в противном случае, продолжая писать статьи по законам сердца, вы навлечете на себя – это уж точно – массу неприятностей.
Но ничего подобного он говорить не стал. Закурив сигару и вытерев салфеткой пот, струившийся со лба, он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и сказал: Законы сердца – самые важные из законов, и жить надо по законам сердца, о них ничего не сказано в десяти заповедях, но это говорю вам я, сердце есть сердце, согласен, но тем не менее глаза тоже должны быть открыты, и открыты широко, дорогой Монтейру Росси, на этом обед закопчен, ближайшие два-три дня не звоните мне, даю вам время продумать все как следует, действительно как следует. Позвоните мне в редакцию в следующую субботу ближе к полудню.
Перейра встал из-за стола, протягивая на прощание руку. Почему он говорил ему совсем не то, что собирался сказать, ведь он собирался как следует отчитать его и, может быть, даже уволить, Перейра затрудняется ответить. Быть может, потому что ресторан был пуст и он не увидел там ни одного писателя, или потому, что чувствовал себя одиноким в этом городе и нуждался в сообщнике и друге? Быть может, по этим или по каким-то иным соображениям, точно он сказать не берется. Трудно держаться определенных принципов, когда речь заходит о логике сердца, утверждает Перейра.
7
В следующую пятницу, захватив, как всегда, из дому пакет с хлебом и холодной яичницей и придя в редакцию, Перейра увидел, утверждает Перейра, торчащий из почтового ящика с табличкой «Лисабон» уголок конверта. Он вытащил конверт и сунул его в карман. В вестибюле подъезда ему встретилась консьержка, которая сказала: Здравствуйте, доктор Перейра, для вас письмо срочной почтой, почтальон принес его в девять утра, и мне пришлось расписаться за вас. Перейра поблагодарил ее сквозь зубы, продолжая подниматься по лестнице. Я взяла на себя такую ответственность, продолжала консьержка, но не хотела бы иметь неприятности, ведь на конверте не указано от кого. Перейра спустился на три ступеньки вниз, утверждает он, и посмотрел ей в лицо. Послушайте, Селеста, вы работаете консьержкой и никем больше, вам платят за то, что вы работаете консьержкой, и эту плату вы получаете со съемщиков, в число которых входит также моя газета, я знаю за вами этот грех – вы любите совать нос не в свои дела, так вот, в следующий раз, когда придет срочная почта на мое имя, вы не будете ее изучать и не будете за нее расписываться, скажете почтальону, чтобы зашел позже и вручил письмо мне лично. Консьержка отставила швабру, которой подметала пол на площадке, к стенке и уперла руки в боки. Доктор Пе-рейра, сказала она, вы позволяете себе говорить со мной таким тоном, потому что я для вас простая уборщица, но у меня, если хотите знать, есть знакомства среди высокопоставленных лиц, так что всегда найдется кому защитить меня от ваших грубостей. Догадываюсь, вернее, знаю наверняка, ответил Перейра и утверждает, что выразился именно так, и как раз это-то мне и не нравится в вас, а теперь – все, будьте здоровы. Открывая дверь в свою комнатушку, он чувствовал себя совсем без сил и взмокшим как мышь. Включил вентилятор, сел за письменный стол, выложил хлеб с яичницей на бумагу для пишущей машинки и вынул конверт из кармана. На конверте было написано: «Доктору Перейре, „Лисабон“, улица Родригу да Фонсека, 66, Лисабон». Надпись была сделана изящным почерком, синими чернилами. Перейра положил письмо рядом с бутербродом и закурил сигару. Кардиолог запретил ему курить, но сейчас ему захотелось сделать хотя бы пару затяжек, а потом, может, он и не станет докуривать. Он решил, что вскроет письмо позже, поскольку сначала надо было скомпоновать страницу культуры для завтрашнего номера. Он думал пробежать еще раз статью для рубрики «Памятные даты», статью, написанную им о Песоа, но решил, что и так сойдет. Тогда он стал читать рассказ Мопассана, который переводил сам, но захотел взглянуть, не нужно ли там что-нибудь править. Правки не требовалась. Перевод был блистательным, и Перейра поздравил с этим самого себя. От этого ему стало немного лучше, утверждает он. Потом он вынул из кармана пиджака портрет Мопассана, который нашел в каком-то журнале в городской библиотеке. То был рисунок карандашом неизвестного французского художника. Мопассан с всклокоченной бородой, рассеянным видом и с глазами, упертыми в пустоту, идеально, как показалось Перейре, подходил для этого рассказа. Рассказ был, в общем, о любви и смерти и в портрете должна была угадываться печать трагедии. Еще надо было сделать врезку по центру с основными биографическими данными о Мопассане. Он открыл Ларусса, которого держал на письменном столе, и начал переписывать оттуда. Он написал: «Ги де Мопассан, 1850–1893. Как и его брат Эрве, унаследовал от отца болезнь венерического происхождения, которая стала причиной безумия, а затем и ранней смерти. В двадцать лет участвовал во
Затем он взял бутерброд с яичницей, съел меньше половины, а остальное выбросил в мусорную корзину, потому что есть ему не хотелось, было слишком жарко, утверждает он. Тогда он и вскрыл конверт. Там была статья, напечатанная на пишущей машинке, на веленевой бумаге, на титульном листе стояло: «Ушел из жизни Филиппо Томмазо Маринетти». У Перейры упало сердце, потому что прежде, чем перевернуть страницу, он догадался, кто был автором, разумеется Монтейру Росси, и потому что сразу стало ясно, что статья эта никому не нужна, бессмысленная заготовка, ведь он-то ждал статьи о Берна носе или о Мориаке, которые – как он полагал – верили в воскресение плоти, а тут некролог Филиппо Томмазо Маринетти, который верил в войну, и Перейра принялся читать его. Статью следовало сразу же бросить в мусорную корзину, но Перейра не выбросил ее, а почему-то сохранил и именно поэтому может привести ее доподлинно. Она начиналась так: «Вместе с Маринетти уходит из жизни насильник, потому что насилие было его музой. Он начал в 1909 году, опубликовав в одной парижской газете „Манифест футуризма“, манифест, в котором он воспевал войну и насилие. Противник демократии, воинственный и воинствующий, он воспел войну и в сборнике своих скособоченных стихов, озаглавленном „Занг-тум-тум“, который представляет собой звукопись войны в Африке, развязанной итальянским колониализмом. Будучи убежденным приверженцем колониализма, он воспел и Итальянскую кампанию в Ливии. Среди прочего ему принадлежит также гнусный девиз „Война – единственная гигиена мира“. На фотографиях мы видим человека в вызывающих позах, с закрученными усами, в мундире академика, грудь которого увешана медалями. Фашистский режим не скупился на награды ему, потому что Маринетти был его ярым сторонником. Вместе с Маринетти уходит из жизни пакостная личность, поджигатель войны…».
Перейра не стал читать дальше машинописный текст и перешел к письму, потому что к статье было приложено письмо, написанное от руки. В нем говорилось: «Глубокоуважаемый доктор Перейра, я следовал законам сердца и не виноват в этом. Не Вы ли говорили мне, что законы сердца главнее всех других. Не знаю, можно ли это печатать вообще, да и Маринетти может протянуть еще лет двадцать, кто его знает. Если все же статья чего-то стоит, буду премного благодарен Вам. В настоящий момент я не могу зайти в редакцию и не стану объяснять почему. Если захотите заплатить мне небольшой гонорар по своему усмотрению, можно послать его в конверте на мое имя по адресу п/я 202, главпочтамт, Лисабон. Буду Вам звонить. С наилучшими пожеланиями Ваш Монтейру Росси».
Перейра вложил некролог и письмо в архивную папку и написал на ней: «Некрологи». Затем надел пиджак, пронумеровал страницы новеллы Мопассана, собрал все свои бумаги со стола и направился в типографию. Он сильно потел, чувствовал себя неважно и надеялся не встретить консьержку на лестнице, утверждает он.
8
В то утро в субботу, ровно в полдень, утверждает Перейра, раздался телефонный звонок. В тот день Перейра не брал из дому бутерброд с яичницей, во-первых, потому, что старался пропускать иногда ланч, как советовал ему врач, а во-вторых, если он проголодается, то всегда сможет съесть омлет в кафе «Орхидея».
Здравствуйте, доктор Перейра, послышался в трубке голос Монтейру Росси, это Монтейру Росси. Я ждал вашего звонка, сказал Перейра, где вы? За городом, сказал Монтейру Росси. За городом где? – настаивал Перейра. За городом, ответил Монтейру Росси. Перейру начинала раздражать, утверждает он, эта манера уклончивых, формальных ответов. Он ждал от Монтейру Росси большей открытости и хотя бы благодарности, но сумел сдержаться и сказал: Я послал вам деньги на ваш почтовый ящик. Спасибо, сказал Монтейру Росси, я зайду на почту. И замолчал. Тогда Перейра спросил его: Когда вы собираетесь прийти в редакцию? Давайте обсудим это при встрече. Право, не уверен, будет ли у меня такая возможность, ответил Монтейру Росси, откровенно говоря, я собирался написать вам и назначить свидание в любом месте, но, по возможности, не в редакции. Тогда до Перейры наконец дошло, что что-то было не так, утверждает он, и, понизив голос, как если бы, кроме Монтейру Росси, их мог слышать кто-то еще, он спросил: У вас неприятности? Монтейру Росси не ответил, и Перейра подумал, что тот не расслышал вопроса. У вас неприятности? – переспросил он. В каком-то смысле да, ответил голос Монтейру Росси, но это не телефонный разговор, я напишу вам и назначу свидание где-нибудь в середине следующей недели, вы мне действительно очень нужны, доктор Перейра, нужна ваша помощь, но об этом я скажу при встрече, а сейчас извините меня, отсюда неудобно говорить, и я должен повесть трубку, не сердитесь, доктор Перейра, поговорим при встрече. В аппарате раздался щелчок, и Перейра тоже повесил трубку. Он разволновался, утверждает он. Пораздумав, какие у него есть дела, он принял такое решение. Сначала он пойдет в кафе «Орхидея» и выпьет лимонаду, потом воздержится от омлета. Потом, вечером, он сядет в коимбрский поезд и поедет на воды в Бусаку. Там, вероятно, не удастся избежать встречи с редактором, даже наверняка, а у Перейры не было ни малейшего желания беседовать со своим начальником, следовательно, надо было придумать благовидный предлог, чтобы уйти от его общества, тем более что как раз сейчас там находился его друг Сильва, который проводил свой отпуск на водах и настойчиво звал его присоединиться к нему. С Сильвой они учились в Коимбрском университете, он был его сокурсником и старым другом и преподавал теперь литературу в том же университете, человек образованный, спокойный и рассудительный, холостяк – провести с ним несколько дней было бы одно удовольствие. И потом, он будет пить воду из источника, что уже хорошо, гулять по парку, может быть, начнет делать ингаляции, потому что дышать ему было трудно и, поднимаясь по лестнице, он ловил воздух открытым ртом.
Он прикрепил к двери записку: «Буду в середине следующей недели. Перейра». К счастью, консьержки не оказалось на лестнице, и это его порадовало. Он вышел на слепящий полуденный свет и направился в сторону кафе «Орхидея». Подходя к еврейской мясной лавке, он увидел столпившихся перед входом людей и остановился. Он сразу заметил, что витрина разбита, а стены вокруг исписаны и мясник замазывает их белой краской. Протиснувшись сквозь толпу, он подошел к мяснику, с которым был едва знаком – Майеру младшему – но зато хорошо знал его отца, с ним они частенько пили лимонад в кафе на набережной. Потом старик Майер помер и оставил лавку своему сыну Давиду, коренастому молодому человеку с выступающим – несмотря на молодой возраст – животом и жизнерадостным лицом. Давид, спросил Перейра, подходя ближе, что случилось? Сами видите, ответил Давид, вытирая руки, испачканные краской, о свой фартук. Хулиганство, кругом одно хулиганство. Вы вызвали полицию? О чем вы говорите, ответил Давид, о чем говорите. И снова принялся замазывать надписи белой краской. Перейра двинулся дальше, в кафе «Орхидея» он устроился внутри, перед вентилятором. Заказал лимонад и снял пиджак. Что же это делается, доктор Перейра, а? – спросил Мануэль. Перейра широко раскрыл глаза и задал встречный вопрос: Еврейская лавка? Да что еврейская лавка, бросил Мануэль на ходу, есть дела и похуже еврейской лавки. Перейра заказал омлет с зеленью и неспешно принялся есть. «Лисабон» выйдет только в семнадцать часов, и он не успеет прочесть его, потому что к тому времени будет уже в поезде на Коимбру. Можно, конечно, спросить утренний выпуск, но он вообще сомневался, что португальские газеты сообщат о том, о чем сокрушался официант. Все жили слухами, передавали новости из уст в уста, и, чтобы следить за ними, надо было расспрашивать в кафе, прислушиваться к разговорам, это – единственный способ быть в курсе событий, или же купить любую иностранную газету, что продавались на Руа ду Оуру, но иностранные газеты если и приходили, то приходили с опозданием в два-три дня, так что искать такую газету не имело никакого смысла и лучше всего было спросить у кого-нибудь. Но Перейра не хотел ни у кого ничего спрашивать, он хотел просто поехать на воды, спокойно пожить там денек-другой, поговорить с профессором Сильвой, его другом, и не думать о людских бедах. Он заказал еще лимонаду, попросил счет, вышел, пошел на главпочтамт и отправил две телеграммы, одну в гостиницу на водах, чтобы забронировать одноместный номер, а другую своему другу Сильве. «Приезжаю Коимбру вечерним поездом тчк Буду благодарен зпт если встретишь машине тчк Обнимаю Перейра».