Уйти красиво и с деньгами
Шрифт:
Добравшись до калитки Тихуновских, принялась стучать в нее и кричать тонким негромким голосом, который почему-то давался ей страшно тяжело:
– Откройте! Ольга Михайловна! Матвей Матвеич!
Никто не отозвался. Но скоро – через час, как показалось Лизе, – вышла в калошах и большом платке девушка Тихуновских, Феня. Она долго из-под своего платка выглядывала на улицу и наконец тихо ахнула:
– Господи Исусе, барышня одинцовская!
В сенях, еще не разобрав ничьих лиц и не понимая, на кого она похожа в своем грязном и рваном платье, Лиза закричала:
– Скорее! Он уехал! Он убежит! К нам идите, там
– Господи, что такое? – вскричала Ольга Михайловна Тихуновская. Она была в японском халате и в папиросных бумажках на волосах. – Что случилось, откуда вы? Пожар у вас, что ли? Матвей, у Одинцовых пожар! Надо послать Николая…
Лиза размазывала по лицу воду, слезы и прилипшие волосы. Кричала она, не переставая:
– Скорее! Да, пошлите Николая! Только не к нам – у нас нет пожара! Пошлите Николая на телеграф! Телеграмму в полк капитану Матлыгину от меня! Пусть едет короткой дорогой в Лезово, пусть ловит! Иначе он во Владивосток уйдет, скорее!
– Да кто он, милая? О ком вы говорите? Какой капитан? – не понимала Ольга Михайловна. – Феня, быстро неси козью шаль! И самовар ставь. А ты, Матвей, сюда не заходи – мадемуазель Одинцова не одета.
– Не надо самовара! На телеграф… И к нам… Скорее… Ваня…
Эпилог
Это была бы очень громкая новость. Все газеты писали бы о ней долго, в самых сенсационных красках. Сочинились бы и бульварные книжки с названиями вроде «Кровавая страсть, или Месть невинной души». Однако пришли события иные, более страшные, до всех касающиеся. Удивить роковыми страстями стало трудно, а растрогать – еще трудней. Все переменилось: война!
Все-таки 29 октября 1914 года в Нетске кое-какое волнение наблюдалось: в этот день должны были читать приговор. Суд над бриллиантовой шайкой привлек внимание даже столичной прессы: три корреспондента из Петербурга, в новомодных, в талию пиджачках и в полувоеннных куртках с массой карманов, прибыли накануне.
Что до нетских газет, то они уже месяц наперебой помещали фотографии обвиняемых – героев дня. Правда, фотографии были нечеткие и явно старые, тех еще времен, когда у Игнатия Феликсовича усы не корректно облегали рот, а закручивались двумя колечками, как теперь носят только мастеровые. И мерзавец Семен Бойко на портретах не имел ни канотье, ни переливчатого галстука. Но лицо у него было такое же битое, а на голове красовалась бескозырка с надписью «Оля» (говорили, у одного одесского скоробогата была такая красавица яхта). Тот бандит, что прихрамывал и походил на Горького, оказалось, и прежде напоминал Горького, только совсем молодого, не вкусившего славы. Другие члены шайки выглядели еще противнее.
– А все-таки Пианович очень хорош собой. Есть в нем что-то роковое, демоническое, – перешептывались накануне дамы, склоняя банты и цапельи перья своих лучших шляп.
– Ни одна женщина не в силах устоять перед таким, – слышалось из-под других перьев.
Зал суда во все дни процесса был набит дамами.
Игнатий Феликсович выглядел теперь бледнее, чем год назад. Почему-то волосы у него сильно поредели, стала явно заметна плешка. Зато костюм на нем был прекрасный, моднее, чем у репортеров, и глаза щурились по-прежнему презрительно и сладко.
Его очень дорогой адвокат был выписан из Петербурга. Элегантный, с нервными морщинами
В Нетске он произнес незабываемую речь, одну из самых заметных в своей карьере. Дело было нерядовое – Игнатий Феликсович являл слишком резкий контраст со своими зверообразными помощниками, которые выполняли грязную и кровавую работу. Эти ужасные люди, сплошь бывшие каторжники, не имели никаких шансов разжалобить присяжных: раскаивались они топорно, скучными фразами, заученными во время прежних процессов.
Пианович сожалел о содеянном иначе – глубоко, всерьез. Он не стенал, как его сотоварищи, в голос, не пускал слюнных пузырей и не рвал на груди манишку. Он рыдал пусть и много, но глухо, закрыв лицо руками и превозмогая дрожь.
Адвокат не начал своей речи, пока присяжные и публика не наслушались как следует плача Пиановича. Затем широкими штрихами он набросал образ подзащитного. Любовь и ревность – вот самые что ни на есть смягчающие обстоятельства. А Игнатий Пианович очень много любил и ревновал.
Во время следствия сообщники дружно указывали на Пиановича как на главного организатора преступного предприятия. Однако адвокат решил свалить всю вину на Адама Генсерского – сладострастного душителя и вообще человека очень странного. Получив под окнами Одинцовых удар по голове, Адам все-таки выжил, но проявил признаки буйного и опасного помешательства. Он стал одержим манией убийства и сидел теперь в психиатрической клинике за железной решеткой. Там он рычал, как зверь, ежевечерне исходя кровавой пеной.
Успеху защиты чуть было не повредило то обстоятельство, что Нетск город небольшой. Все присяжные много лет знали Адама как человека пустого, неумного и во всем послушного патрону Пиановичу. Как-то не верилось, что все аферы выдумал Генсерский. Впрочем, и особой симпатии к помощнику Пиановича не было. Даже гражданская жена Адама, с которой он прижил младенца, стала утверждать, что сын рожден ею совсем не от душегуба, а от секретаря казначейства Паршукова, который помер год назад.
Тем не менее адвокат Игнатия Феликсовича своего добился: в некоторых местах его речи дамы вскрикивали и теряли сознание. У одной из них, владелицы мануфактурного магазина, прямо в зале суда начались родовые муки, да такие спешные, что малютка явился на свет прямо в здании суда, в личном кабинете председателя, чуть ли не на председательском столе, крытом зеленым сукном.
Не только адвокат был в ударе в тот роковой день. Сам Пианович тоже плакал лучше прежнего и не так плотно закрывал лицо руками. Всем стало видно, что слезы его непритворные. Он был готов умереть, чтобы искупить свою вину. Адвокат напомнил, что его подзащитный во время следствия трижды уже пытался покончить с собой – пробовал повеситься на веревке, неловко сделанной из гнилой тюремной наволочки, травился чернилами и собирался до смерти подавиться сухарем.
В своем последнем слове сообщники Пиановича лишь всхлипывали. Зато сам он вновь объявил желание скончаться от мук совести. Пошатнувшись и бледнея, медленно провел он тыльной стороной руки по влажному лбу. Дамы в зале нестройно охнули, адвокат потупился. Запахло если не полным оправданием, то чем-то очень похожим.