Узаконенная жестокость: Правда о средневековой войне
Шрифт:
Английские источники восхваляют кровавое побоище. Так, Уолсингем пишет, что Черный Принц « убил всех, кого нашел, лишь немногих пощадили и взяли в плен», в то время как Герольд Чандоса заявляет, что « все были убиты или захвачены в плен».
Как и после битвы под Азенкуром, французские источники мало внимания уделяют резне, и даже имеющиеся скудные упоминания оказываются противоречивыми. Один монах утверждает, что людей убивали в церквах и монастырях, где они, как и в Безье, искали защиты и убежища, а в « Хронике первых четырех Валуа» встречается упоминание, что англичане « многих граждан предали смерти». Однако хронист из самого Лиможа информирует нас о том, что «все находящиеся в городе — мужчины, женщины и духовенство — были взяты в плен». Гнев Эдуарда был настолько велик, что он распорядился сжечь Лимож, и пожар до такой степени уничтожил город, что реконструкцию завершили только в XVI веке. Как пишет Майкл Джоунс в своей статье « Война и Франция в XIV веке» ,« систематическое разрушение целых городов и кварталов было относительно редким явлением». Поэтому,
То, что Эдуард отдал приказ никого не щадить в Лиможе и велел разрушить город, находит понимание у большинства историков и современников, поскольку согласуется с обычаями ведения войны против мятежных городов. Из оправданий Второзакония это было наиболее очевидным, поскольку Лимож являлся собственностью Черного Принца на территории его же владений. Без боя сдавшись французам, Лимож фактически совершил акт измены. Герольд Чандоса утверждает, что « добрый город Лимож был сдан врагу вероломным путем». По Фруассару, Эдуард называет жителей « предателями». Даже несмотря на сочувствие к тяжелому положению местного населения, хронист пишет: « Епископ и первые лица города знали о том, что поступают неправильно и тем самым навлекут на себя гнев Принца». В одной из французских хроник проясняются обстоятельства: англичане « многих горожан предали смерти, потому что те переметнулись к французам». Один из историков заявил, что осуждение этих событий проистекает, скорее, из « оскорбительного политического противостояния. Если кто-нибудь осуждает Черного Принца, то он тем самым осуждает буквально всех средневековых полководцев».
По мнению одного из историков, к тому времени, когда Фруассар писал о событиях в Лиможе, уже можно обнаружить растущую предвзятость в отношении англичан. И все же его хроники проникнуты немалым состраданием и убедительностью. Что касается жителей города, то, согласно его наблюдениям, « они ничего уже не могли сделать, поскольку больше не являлись хозяевами своего города». Об англичанах он пишет:
Не понимаю, как же они не смогли сжалиться над людьми, которые имели весьма отдаленное отношение к совершенной измене. И все-таки они заплатили сполна, причем их плата оказалась намного выше, чем у истинных вождей мятежа. Не нашлось бы ни одного, даже самого жестокосердного и бездушного человека, который бы, оказавшись в тот день в Лиможе и вспомнив Господа, не заплакал бы горькими слезами при виде происходящей там ужасной резни.
Таким образом, по словам Кристофера Оллманда, произошла « техническая измена», не более того. Фруассар дает ясно понять, что повинные в измене легко избежали наказания, в то время как невинные понесли суровую и незаслуженную кару. Жан Винемер и воины, сдавшиеся после штурма, стали почетными пленниками, хотя законы войны позволяли англичанам предать их смерти на месте. Епископ Лиможа тоже не лишился головы, а был по просьбе папы Римского препровожден в Авиньон, где провел остаток дней в комфортном уединении. Получается, что для одних действовали одни правила, для других — совершенно другие. Но Второзаконие не предусматривает исключений по классовому положению. В очередной раз истолкование законов было «подогнано» под обстоятельства, или под прихоть текущего момента. Бессовестная манипуляция законами ради того, чтобы получить в итоге то, что нужно победителю, не несет в себе ничего нового. В авторитетном исследовании законов и обычаев войны и измен Мэтью Стрикленд подчеркивает, что « монархи и правители были склонны наказывать смертью тех, кого считали предателями. Они были повинны в том, что удерживали собственные законные владения, даже если на самом деле эти люди лишь преданно защищали ключевую крепость для собственного господина». Как точно подметил Майкл Прествич, « мятеж оставался полезным оправданием для устранения рыцарских ограничений».
Как уже обсуждалось в главе 2, милосердие играло важную роль в политике с позиции силы, как это продемонстрировал Эдуард III в знаменитом эпизоде с жителями Кале. Черный Принц не был настроен на подобные шаги в Лиможе, и здесь его обвинили в отсутствии должного милосердия. Джон Барни изобразил Черного Принца как сурового и неумолимого властителя, ведущего войну «с безжалостностью, которая приводила в ужас врагов и радовала союзников». Образ Принца как знаковой фигуры рыцарства был выстроен на его победах при Креси, Пуатье и Нажере, но его репутация сформировалась на безжалостной манере разжигания войны, что подтверждается его опустошительными шевоше и неуступчивой позицией в Каркассоне в 1355 году, где, отказавшись от щедрых даров трепещущих горожан, он сравнял с землей предместья. Хронист Томас Уолсингем пишет, что Эдуард неоднократно направлял герольдов к жителям Лиможа с требованием о том, чтобы город сдался на его милость, а также предупредить, что отказ подчиниться приведет к разорению города. Если так, то, скорее всего, именно крайне суровый характер Черного Принца вынудил город сопротивляться, поскольку милость этого полководца, скорее всего, вызывала сомнения. Эдуард понимал, что простые горожане едва ли могли повлиять на решение. Возможно, он рассчитывал, что они поднимутся против своих вельмож. По иронии судьбы главные горожане, которым, в силу своего положения, приходилось больше всего опасаться карающего правосудия англичан и которые, следовательно, не особенно верили в снисходительность Принца, оказались в числе тех, кому удалось спастись.
Жестокость Принца в Лиможе можно попытаться объяснить сочетанием целого ряда факторов. Характер измены, желание покарать виновных и его манера неограниченной войны — вот три самых очевидных фактора, но есть и другие, которые также не следует сбрасывать со счета. В одной из недавно опубликованных монографий ее автор, Дэвид Грин, намекает на то, что на кон была еще поставлена честь: « Поразительна и постыдна была быстрота, с которой пало герцогство». Эдуард понес публичное оскорбление в отношении своей власти и репутации, поэтому возврат Лиможа являлся для него делом чести. Он не был расположен проявлять снисходительность к тем, кто стал источником его унижения. Если рассматривать ситуацию в более обобщенном — и реалистичном — плане, то его
И, наконец, возможно, трагедия в Лиможе стала результатом глубокого раздражения Эдуарда по поводу своей физической и военной несостоятельности, неспособности спасти ситуацию в герцогстве. Таким образом, трудно не согласиться с Майклом Прествичем, что резня в Лиможе « говорит об отчаянии», или с вердиктом Ричарда Барбера о том, что « само разрушение города стало признанием собственной слабости, того, что [Эдуард] не мог рассчитывать на восстановление былой власти, и ему приходилось принуждать к повиновению своих неугомонных подданных». Точно так же, как и в случае иерусалимского побоища (когда современники писали, что те, кто убивал, делали это порой из прихоти), личные и мелочные мотивы карающей резни тоже нельзя игнорировать, даже если эти мотивы отходят на второй план перед оправданиями искаженных библейских экзегез и соображениями чисто военного характера.
Заключение
Осады часто провоцировали наиболее мрачные эпизоды средневековых войн просто потому, что любые войны ставили своей целью захват и удержание крепостей. Как мы увидим в следующей главе, время от времени преследовались и альтернативные цели, однако они были, скорее, исключениями из общих правил. Осады имели значение, выходящие за рамки непосредственных геополитических и военных стратегий военачальников и королей, поскольку, особенно если речь шла о городах, в крепостях были, как правило, сосредоточены немалые ценности. Отсюда разорение и грабежи. Естественно, в городах и замках находились люди — население и гарнизоны. Людей можно было захватить в плен и требовать выкуп. В более широком смысле, богатства таких городов, как Каркассон, захваченный во время альбигойского крестового похода, могли профинансировать целые военные экспедиции, обеспечить армии оружием и провиантом. В личном плане добыча являлась отличным мотивом для простого солдата оставаться в войске и отчаянно сражаться за свою долю. Перспектива разбогатеть или, если речь шла о знати, стать еще богаче — являлась движущей силой для рыцарей и пеших воинов, которую нельзя не учитывать. Добыча и богатый выкуп могли целиком изменить жизнь человека. Когда в 1216 году был взят Саутгемптон, то, согласно «Истории Уильяма Маршала», «в городе была захвачена такая добыча, что даже бедняки, которые хотели хоть чем-нибудь поживиться, сразу разбогатели». В 1097 году, во время первого крестового похода, когда вот-вот должна была начаться битва при Дорилее в центральной части Малой Азии, Боэмунд Тарентский не пытался взбодрить своих воинов рассуждениями о чести или причитающихся им духовных наградах. Он говорит о добыче: «Крепко держите строй во имя веры Христовой и победы Святого Креста, потому что сегодня, по воле Божьей, все вы разбогатеете». Набор воинов в армию дофина Карла в 1358 году значительно вырос, когда он пообещал солдатам отдать на разграбление Париж.
Несмотря на жажду крови у воинов, идущих на приступ, интересно, насколько часто последующее разграбление не превращалось в откровенную бойню и тотальный хаос. Как уже обсуждалось ранее, грабеж мог носить систематический характер, а мог быть остановлен: когда в 1068 году Вильгельм Завоеватель взял Эксетер на юго-западе Англии, он велел поставить охрану у городских ворот, чтобы собственные солдаты не имели возможности приступить к грабежу. Четыре столетия спустя, в 1463 году, захватив Люксембург, Филипп Добрый оставил войско за пределами города, а сам отправился внутрь, чтобы воздать хвалу Господу в главном соборе. Воинам пришлось ждать, пока монарх закончит все свои дела и разрешит им приступить к дележу добычи. Конечно, перспектива богатой добычи могла в равной степени сломать дисциплину и привести к поражению, что часто и происходило. Подобная потеря дисциплины — правда, не приведшая к утрате самой победы, — наблюдается во время захвата замка Фронсак в 1451 году, когда соблазн оказался настолько силен, что французские солдаты, не выдержав и нарушив соглашение, решили прибрать всю добычу к рукам. Англичане сдали этот южнофранцузский город при условии, что он будет защищен от разграбления. Однако с наступлением вечера многие французские воины, издав боевой клич, спровоцировали паническое бегство лошадей, чтобы симулировать тем самым перемещение кавалерии и создать впечатление вражеского нападения. По словам Мориса Кина, « французские солдаты взялись за оружие, ворвались в город, и к тому времени, когда туда подоспели их командиры, грабеж уже был в полном разгаре, и им оставалось лишь присоединиться. Нет сомнений, что они и сами хотели этим заняться, но если бы они вообще не приехали, то в городе могла легко начаться массовая резня». Обратите внимание на отличие данного эпизода от событий в Безье, где офицеры остановили грабеж, но не резню.
Необходимо отметить, что помимо денег и другой добычи, многие воины охотились и за женщинами. Осаждающие предчувствовали вседозволенность и возможность безнаказанно насиловать при удачном штурме. Это могло активно поощряться их командирами как один из способов терроризировать врага: либо подчинитесь, либо мы изнасилуем ваших жен и дочерей. С другой стороны, очернение врагов, выставление их в качестве безжалостных насильников — как христианский Запад поступил по отношению к монголам, — могло способствовать более решительному сопротивлению со стороны осажденных. Сексуальные зверства являлись также проявлением садистских наклонностей и мести, как мы уже видели в эпизоде из истории Жакерии, когда беременная жена и дочь короля были изнасилованы у него на глазах, а потом все трое были зверски убиты. Одно из лучших повествований о взятии и разграблении города мы находим у Роджера Вендоверского, который пишет о падении Ликольна в 1217 году. Роджер, хроники которого незаслуженно недооцениваются в качестве исторических источников, подробно фиксирует, что произошло, когда роялисты нанесли поражение французам и мятежным английским баронам. Обратите внимание, что о кровавой резне нигде не упоминается (подобно многим летописцам той эпохи, Роджер никогда не замалчивал подобные эпизоды); вместо этого он показывает нам типичный образец штурма города, где первоочередными целями нападающих были добыча и женщины: