Ужас в музее
Шрифт:
Вскоре после того, как Фостер обосновался здесь, дела в деревне покатились под гору. Сначала закрылся рудник, где работало большинство мужчин. Железорудная жила иссякла, и многие люди перебрались в края получше, а владельцы относительно крупных земельных наделов занялись сельским хозяйством и с трудом перебивались, выращивая скудные урожаи на каменистых склонах. Потом началось неладное в церкви. Пошли слухи, что преподобный Йоханнес Вандерхооф заключил сделку с дьяволом и проповедует слово дьяволово в Божьем храме. Его проповеди стали какими-то странными и чересчур заумными, изобилуя зловещими откровениями, недоступными пониманию невежественных жителей Даальбергена. Пастор переносил своих слушателей в далекое прошлое, предшествовавшее векам страха и суеверия, в царство ужасных незримых
Несмотря на могучее телосложение, Йоханнес Вандерхооф слыл человеком слабохарактерным и робким, но тем не менее даже под угрозой увольнения с должности он продолжал читать жуткие проповеди — и в конце концов число прихожан, посещавших воскресные утренние службы, сократилось до считаных единиц. На приглашение нового пастора у деревенской общины не хватало денег, и вскоре уже никто из местных жителей не осмеливался и близко подойти к церкви или расположенному рядом приходскому дому. Все испытывали неодолимый страх перед злыми духами, в союзе с которыми явно состоял Вандерхооф.
Мой дядя, по словам Марка Хайнса, продолжал жить в приходском доме, поскольку никому недоставало решимости выгнать его оттуда. Он больше не появлялся на людях, но по ночам у него в доме — а порой и в самой церкви — горел свет. Ходили слухи, будто он по-прежнему регулярно читает воскресные проповеди, не замечая отсутствия прихожан. Один только старый сторож, живший в церковном подвале, заботился о нем и раз в неделю наведывался за продуктами в торговый квартал городка, ныне пришедший в упадок. Теперь он перестал угодливо кланяться каждому встречному, но, напротив, всем своим видом излучал лютую ненависть. Он не заговаривал ни с кем, кроме лавочников, и неизменно бросал по сторонам злобные взгляды, когда шагал по разбитым мощеным тротуарам, громко стуча тростью. Всякий, кто оказывался рядом с этим морщинистым, согбенным летами старцем, буквально физически ощущал его присутствие — столь великой внутренней силой обладал этот человек, заставивший Вандерхоофа (по мнению местных жителей) продать душу дьяволу. Никто в Даальбергене не сомневался, что именно он повинен во всех бедах, постигших деревню, но никто не смел выступить против него, даже не мог просто подойти к нему без страха. Его имя, как и имя Вандерхоофа, никогда не произносилось вслух. Любые разговоры о церкви за болотом велись исключительно шепотом, а если дело происходило ближе к ночи, собеседники поминутно пугливо озирались через плечо, проверяя, не подкрадывается ли к ним в темноте какая-нибудь бесформенная зловещая тварь с целью тут же подтвердить их опасения.
Погост оставался таким же зеленым и ухоженным, как в былые дни, когда церковь посещалась, и цветы вокруг могил регулярно пропалывались и поливались. Порой местные жители видели там старого сторожа, который продолжал исправно выполнять свои обязанности, хотя уже давно не получал денег за работу, и немногие смельчаки, отваживавшиеся подойти поближе, говорили, что он ведет нескончаемую беседу с дьяволом и злыми духами, обитающими на кладбище.
Однажды утром, поведал далее Хайнс, кто-то увидел, как Фостер копает могилу на месте, куда здание церкви отбрасывает густую тень ближе к вечеру, когда солнце вот-вот скроется за горой и деревня погрузится в сумерки. Днем церковный колокол, уже много месяцев молчавший, зазвонил и не умолкал в течение доброго получаса. А на закате наблюдатели, державшиеся на безопасном расстоянии, увидели, как Фостер выкатывает из дома тачку с установленным на ней гробом, вываливает его в могилу без особых церемоний и засыпает землей.
На следующее утро церковный сторож появился в деревне — раньше обычного срока его еженедельных посещений и в гораздо лучшем, чем прежде, расположении духа. Обнаружив удивительную для него словоохотливость, старик сообщил, что Вандерхооф накануне скончался и что он похоронил его рядом с могилой
Именно тогда Марк Хайнс вспомнил, что пастор Вандерхооф как-то упоминал обо мне, своем племяннике. Посему он вызвал меня письмом в надежде, что мне известны какие-либо обстоятельства, способные пролить свет на тайну последних лет жизни моего дяди. Однако я заверил собеседника, что почти ничего не знаю о своем родственнике и его прошлом — знаю лишь со слов моей матери, что он был человеком недюжинной физической силы, но малодушным и безвольным.
Выслушав Хайнса, я перестал раскачиваться на стуле и взглянул на часы. Дело шло к вечеру.
— А далеко ли до церкви? — спросил я. — Я успею добраться до нее засветло?
— Но ты ж не попрешься туда на ночь глядя, парень! В такое-то пр о клятое место! — Старик затрясся всем телом и приподнялся с кресла, вытягивая вперед костлявую руку словно в попытке остановить меня. — Это же чистое безумие!
Я от души рассмеялся, позабавленный его страхами, и сказал, мол, будь что будет, но я твердо намерен повидаться со старым сторожем сегодня же вечером и по возможности скорее разобраться с этим делом. Я не собирался принимать на веру дурацкие россказни невежественных селян, ибо нисколько не сомневался, что все поведанное мне Хайнсом является всего лишь рядом случайных событий, в которых жители Даальбергена, обладающие излишне пылким воображением, усмотрели причину своих бед. Лично я не испытывал ни малейшего страха.
Поняв, что я не откажусь от намерения посетить дядин дом засветло, Хайнс проводил меня до дверей и неохотно объяснил дорогу, через каждое слово призывая меня одуматься. На прощание он пожал мне руку с таким скорбным выражением лица, словно уже не надеялся увидеть меня впредь.
— Будь осторожен, не дайся в лапы этому старому дьяволу Фостеру! — снова и снова предостерегал он. — Я бы ни за какие коврижки не сунулся к нему после наступления темноты. Нет уж, благодарю покорно! — Он вернулся в лавку, мрачно качая головой, а я зашагал по дороге, ведущей к окраине деревни.
Не прошло и двух минут, как я увидел впереди болото, о котором говорил Хайнс. Дорога, с обеих сторон огороженная побеленным штакетником, тянулась через обширную топь с островками редких кустов и чахлых деревьев, утопающих в вязкой жиже. В воздухе витал запах гнили и тлена, и даже сейчас, сухим солнечным вечером, над гиблой трясиной поднимались тонкие струйки вредоносных испарений.
Перейдя через болото, я, согласно полученным указаниям, свернул налево и зашагал по широкой тропе, ответвлявшейся от главной дороги. Поблизости я увидел несколько домишек — убогих лачуг, вид которых свидетельствовал о крайней бедности хозяев. Над тропой здесь низко нависали ветви громадных ив, почти не пропускавшие солнечных лучей. Гнилостный болотный запах по-прежнему стоял у меня в ноздрях, и воздух был сырой и промозглый. Я прибавил шагу, спеша поскорее выбраться из этого сумрачного туннеля.
Вскоре я снова вышел на открытое место. Красный шар солнца уже начинал опускаться за гребень горы, и поодаль впереди стояла одинокая церковь, омытая кровавым светом. Я почувствовал смутную тревогу, о какой упоминал Хайнс, — тот самый безотчетный страх, что заставлял жителей Даальбергена держаться подальше от этого места. Приземистое каменное здание церкви с невысокой колокольней казалось чем-то вроде идола, которому поклонялись расположенные вокруг надгробия с закругленными навершиями, похожими на плечи коленопреклоненных людей, и над этим собранием идолопоклонников возвышался мрачный приходской дом, подобный зловещему призраку.