Ужасный трубадур
Шрифт:
— Так я и думал! — сказал мистер Понд.
— Нелепым этим приключением сильнее всех раздражен был художник по фамилии Айрс, — продолжал викарий. — Слова его прозвучали вызывающе, когда он хладнокровно сказал: «Что ж, взобраться здесь так же просто, как по большой зеленой лестнице. Я сам с этим справлюсь, если до того дойдет».
И тут я впервые понял, в подобных делах я не слишком скор в мыслях, что Гэхеген смотрит на него во все глаза и отвечает резко: «Надо ли понимать, что до этого дойдет?» И тут оба они друг на друга уставились, и я впервые догадался, почему
Что ж, по возможности быстрее перейду к кульминации этой опрометчивой похвальбы, вызова и соперничества, достойных трагедии. Разумеется, я не знаю, чья трагедия страшней. Спустилась ночь, взошла луна, хотя было еще не слишком поздно, и в саду, и без того тенистом, пролегли новые тени, когда я случайно выглянул из кабинета, расположенного на втором этаже.
Я курил и читал, когда услышал шум, похожий на собачий лай или даже вой. Беспечно выглянув в окно, я подумал, что это одна из собак доктора Грина, и не обеспокоился, но то ли от призрачности залитого лунным светом почти безумного сада, то ли от таинственного предчувствия звук исподволь показался мне глуше и ужаснее, чем он был на самом деле.
Высоко надо мною вставала ясная луна, по темному саду стлались густые тени, а на дорожках и на стене напротив лежали большие, бледные заплаты лунного света, четкие, словно картонная рама в фантастическом театре теней. Возможно, такое сравнение явилось оттого, что свет и тени перемежались и все пространство вокруг делили на разные плоскости, вертикальные и горизонтальные, как листы черного и белого картона, из которых дети вырезают фигурки для этого театра. Словом, я очень явственно представил себе такой театр и тут же увидел силуэт теневой пантомимы, который двигался вдоль стены.
Чья это тень, я понял сразу. Разумеется, она была искажена и перекошена, вы же знаете, как обманчивы тени, но я рассмотрел шевелящиеся пряди, напомнившие мне о Степке-Растрепке. Кажется, я говорил вам, что Айрс старался походить на художников прошлого, не стригших волос. Кроме того, он как-то лениво сутулился, это тоже бывает у художников, но сейчас сутулые плечи были слишком высоко подняты, тени ведь все преувеличивают.
В следующее мгновение на стене появилась вторая карикатура, и с ней ошибиться было еще труднее. Она тоже быстро передвигалась, и передо мною проходила уже не просто пантомима теней, но грубый фарс, от которого у меня дрожь прошла по коже.
— Тени очень обманчивы… — произнес мистер Понд, и опять друзья уставились на него, не потому, что слова были важны, но потому, что они казались пустыми, совершенно ненужными. Прежде чем замолчать, Понд добавил: — А самое обманчивое в них то, что они очень точны.
— Ну, знаете! — не сдержался Уоттон, но его довольно умеренную несдержанность заслонил один из порывов, раза два порождавших у гигантского Гэхегена нелепые жесты и, пусть отрешенные, но весьма бурные попытки вмешаться. С поклоном учтивым, почти изысканным, хотя и не лишенным высокомерия, он повернулся к своему обвинителю и произнес:
— Вам нет нужды тревожиться, сэр,
— Не валяйте дурака, Гэхеген, — сказал Хьюберт Уоттон, и в голосе его зазвенела сталь, весьма уважаемая его друзьями. В наступившей тишине мистер Понд кротко выговорил:
— Никогда в жизни я не говорил парадоксами. Это все — общие места.
Викарий выглядел определенно сбитым с толку, но самообладания не потерял и продолжил свой рассказ.
— Боюсь, все это не очень важно для моей истории, особенно если учесть, что к главному я еще не перешел. Обманчивы тени или нет, тоже не так важно, потому что минуту или две я видел самих людей. Правда, одного я видел мельком, секунду, зато второго — вполне отчетливо.
Первый, длинноволосый, которого я отождествил с художником, пробежал по залитой лунным светом дорожке, скрылся в густой тени вьюна и стал взбираться по нему вверх, тут не может быть сомнений.
Второй мгновение стоял, при полном свете луны всматриваясь вниз, и на его счет у меня тоже нет сомнений. То был капитан Гэхеген, в армейской форме, с большим армейским револьвером в руке. Высоким, неестественным голосом он вскрикнул и выругался, глядя на несчастного трубадура, взбиравшегося вверх по романтической лестнице из листьев, как недавно взбирался он сам.
В тот же миг все прояснилось: я увидел, как из путаницы листьев появилась взлохмаченная голова несчастного художника. Она была в тени, но ошибиться я не мог, ее окружал нимб волос, сиявший в лунном свете. Тот же свет падал на лицо капитана, сверкающее, как фотография; и сверкало оно омерзительной ненавистью.
И опять вежливо, но все с той же отрывистостью, вмешался мистер Понд:
— Вы говорите, то была ненависть. А вы уверены, что не ужас?
Викарий был очень умен и, прежде чем ответить, подумал, хотя ничего не понимал. Затем он сказал:
— Я так думаю. А кроме того, отчего бы капитану Гэхегену впадать в ужас от одного только вида мистера Айрса?
— Может, оттого, что тот не подстрижен? — предположил мистер Понд.
— Понд! — резко произнес Уоттон. — Неужели сейчас уместны шутки? Вы же сами говорили, что дело это прискорбное!
— Я говорил, что прискорбно думать об ужасном деле, в котором виновен твой старый друг, — ответил Понд и после обычной для него неожиданной паузы прибавил: — Но думал я не о Гэхегене.
Ошеломленный викарий, видимо, обращал внимание только на свой рассказ и упорно продолжал:
— Как я уже говорил, капитан Гэхеген выбранил снизу соперника и крикнул, чтобы тот спускался вниз, но сам влезть на вьюн даже не пытался, хотя уже показал, что может с этим справиться. К несчастью, поступил он иначе и еще быстрее. Я видел, как в лунном свете мелькнул голубой ствол поднимавшегося револьвера, потом — красная вспышка, и клуб дыма стал подниматься в небо, подобно облаку. А человек камнем повалился с зеленой лестницы в темноту.