Ужасы. Замкнутый круг

МакКаммон Роберт Рик

Ее ледяные синие глаза оглядели меня с ног до головы.

— Я и не знала, что существует профсоюз крестьян, мистер Эшден, — наконец произнесла она, — и не знала, что вы назначили себя его представителем. Мне казалось, что ваш отец был докером или кем-то вроде этого, и вы не даете мне это забыть. По-моему, вы бросили школу в двенадцать лет и чистили сапоги господам за два шиллинга и полдня выходного в неделю.

— Мой отец, — сказал я, — управляющий банком в Коттсдене, и я был вторым по истории в Дареме.

— Значит, это профсоюз мелких буржуа?

— Вы хотите осмотреть церковь?

Может

быть, дело было во внезапных заморозках в майский день наших отношений, но, когда мы подошли к этой церкви, меня пробрала дрожь. Такие церкви мне не нравились. Возможно, когда-то она была средневековой, но с ней варварски обошлись во время господства неоготики. Самое худшее из того, что они сделали, — это заново облицевали ее каким-то блеклым камнем, похожим на мрамор, гладким на ощупь и неприятным, как сироп алтея. Время немилосердно к такому камню: в каждой трещине и на каждом выступе развелась плесень, стены покрывали бледно-зеленые подтеки. Церковь походила на могильный камень с окнами, выдолбленными изнутри.

Дверь была открыта. Судя по ржавому замку и крыльцу, усыпанному прошлогодними листьями, за запорами никто не следил; до ближайшей деревни было три мили, а вандалы в округе не орудовали. Пожелтевшие объявления были приколоты к доске кнопками, превратившимися в комочки ржавчины. Викарий, преподобный Эрнест Лейси, жил в пяти милях отсюда, в Теттсдене, — если здесь служил все тот же викарий.

Мы прошли внутрь и оказались в полной темноте, несмотря на окна с пурпурно-синими витражами. Мы стояли так несколько мгновений, не видя даже пола у себя под ногами.

Затем из темноты начали выступать очертания фамильных надгробий. Они тянулись справа и слева вдоль стен — цветник из белых мраморных колонн и мраморных лиц на золотых подушках, щитов, мечей, труб и радостных пузатых херувимов с полными пыли пупками. Они толпились на полу, выложенном черными и белыми плитками, словно зеваки вокруг места аварии, протягивая навеки замершие белые мраморные руки в тщетных мольбах; белые мраморные глаза уже ничего не видели, но, казалось, знали все. Между ними оставалось пространство для живых — несколько коротких скамей, которые как будто трусливо отступили перед могилами. Даже если в эту церковь набьется до предела народу, мертвых все равно будет больше, чем живых, подумал я.

В фамильном склепе

покоятся останки

Джона Энсти, эсквайра,

второго сына покойного Кристофера Энсти, эсквайра

и одного из уполномоченных Ее Величества

по аудиту государственного бюджета,

покинувшего этот мир 25 ноября 1810 года

Так много умерших, желающих, чтобы их помнили, и так мало живых приходит навестить их. Мне вдруг пришло в голову, что забытые покойники могут рассердиться, подобно тиграм в зоопарке, которых слишком долго не кормили.

— О, это прекрасно, — выдохнула Доринда.

Она рассматривала решетку, окружавшую алтарь; на фоне синего витража решетка походила на скелет, но при ближайшем рассмотрении на ней можно было обнаружить остатки позолоты. Я подошел и провел по прутьям пальцами. Это была прекрасная

работа; ограду украшал любопытный, оригинальный орнамент. Ворота заканчивались остроконечной аркой, и в полумраке решетка на миг показалась мне сотканной из странных искаженных крестов, перекрывающих и переплетающихся друг с другом.

— Это работа Тижу? [43] — прошептала Доринда, которой наконец-то овладело благоговение.

— Для Тижу слишком поздно — он работал в тысяча шестьсот восьмидесятых годах, в соборе Святого Павла. Это скорее похоже на тысяча семьсот шестидесятые. Тем не менее прекрасный образец кузнечного ремесла.

— Ах вы, крестьянин! Однако дети могут скопировать орнамент или надписи на могилах, зарисовать херувимов. Генри понравятся все эти копья и щиты.

43

Жан Тижу — французский художник, работавший в Англии в конце XVII в., занимался коваными железными оградами, в частности ему принадлежат ажурные решетки в соборе Святого Павла в Лондоне.

— Могу поклясться, здесь найдется пара монументальных памятных досок.

Я потянул на себя выцветший красный ковер, который оказался неприятным и сырым на ощупь, и открыл шестифутового рыцаря и его супругу, выгравированных на медной доске, вставленной в пол среди черно-белых плиток.

— О, это будет замечательнаяэкскурсия — мы устроим потом выставку в школьном холле. Но как же сюда доехать?

Она обернулась ко мне, раскрасневшись от энтузиазма, приоткрыв рот. Мне захотелось поцеловать ее, но я ограничился тем, что сказал:

— Ну, скоро школа купит микроавтобус. Вы сможете его вести?

— Конечно.

— А я поеду на своем незаконнорожденном «роллс-ройсе», в него можно втиснуть двенадцать человек.

— А это не опасно?

— Я до сих пор не разбил даже дедушкиных часов, а они денег стоят.

— О, давайте сделаем это, Джефф!

Я воодушевился; Доринда никогда не называла меня Джеффом. Но вскоре торговец антиквариатом во мне взял верх, и меня охватили сомнения.

С этой церковью что-то было не так. А я не говорю такого без веских оснований. Торговцы древностями — в своем роде гробовщики. Когда человек умирает, гробовщик приходит за его телом, а антиквар приходит за остальным. Как часто я появлялся, чтобы растащить по частям дом, который человек строил пятьдесят лет, и распродать кусочки, насколько это было возможно. Когда я копаюсь в доме, я узнаю человека. Я знаю, что треснувший чайник содержит достаточно доказательств адюльтера, чтобы удовлетворить десяток судей по бракоразводным делам. Я по сапогам узнаю, что человек — полное ничтожество; что в коричневых фотографиях навеки заключены его семеро детей. Из его дневника — что он верил в Бога или в маленькие пилюли Картера от печени. Я торгую часами, трубками, мечами и бархатными штанами мертвых людей. И, проходя через мои руки, они выдают радость и одиночество, страх и оптимизм своих обладателей. Я могу увидеть в искусственной челюсти больше зла, чем в любом так называемом доме с привидениями в Англии.