Ужин для огня. Путешествие с переводом
Шрифт:
«Знаешь ли ты, что ты сделал?! – кричал я, приближаясь к фигуре. – Ты! Знаешь ли, что ты наделал?!» Вытянув правую руку, я потрясал кулаком, но почему-то вдруг устыдился своего жеста и опустил кулак. Закутанная фигура остановилась и стала раскачивать бедрами, а затем и головой – из стороны в сторону, как будто эта раскачка была нужна для последнего грациозного жеста – поворота головы. Голова повернулась, и я увидел лицо, застывшее в дразнящей улыбке. Это было лицо моей благоверной.
ДЕВКА
Тысячи моих соотечественников были отправлены на каторгу, погребены под камнями и грунтом – и дорога пришла к нам. Она проделала долгий путь, чтобы добраться до нашей долины. Казалось, дальше ползти ей не хватит сил. И то сказать, все усилия – взрывы динамита, осыпи и тоннели, четыре петли по западной части нагорья – ради какой-нибудь заброшенной деревни, которая
В поселке у подножия горы оставалось совсем мало жителей, одни старики да дети; все, кто был пригоден к труду, были уже наверху. Поэтому моим родителям пришлось нанять девку из отдаленной деревни, чужеземку. Девка была им необходима, поскольку к нам то и дело наведывались карабинеры, которых полагалось обслуживать и кормить. Я помню, как однажды, когда я прятался от Девки в мясницкой лавке, в дверь ввалился итальянец в сопровождении моего отца, а за ними – двое чернокожих солдат-наемников. Завидев их, хозяин воткнул свой огромный нож в огузок, висевший над прилавком, и принялся громко торговаться с одним из уже присутствовавших в лавке клиентов. Но это не помогло. Ни слова не говоря, итальянец схватил мясника за горло и вышвырнул его за дверь. Наблюдая за происходящим из соседней комнаты, я любовался нарядами карабинеров, их красными фесками с кисточками, и уже представлял себя одним из них, как вдруг увидел ее. Девка кружила перед дверным проемом, в который только что вылетел мясник; она высматривала меня, охотилась за мной, как коршун, но похожа была на ворону. Скок-поскок, ворона, скок-поскок. И – хлысть! Я втянул голову в плечи и зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что итальянец лупит плетью отца. Он бил его по голове, по спине, по ногам. После каждого удара отец поднимал правую руку. Поначалу я думал, что он поднимает ее, чтобы нанести ответный удар, но рука только поднималась и опускалась, поднималась-опускалась, и мне стало скучно. Глядя на белые кости животных, развешанные по стенам в качестве украшения, я боролся с соблазном воспользоваться случаем и потрогать их. Я видел, как мясник делает страшные глаза за дверью. Выхватив из-за пазухи еще один нож, он размахивал им, стараясь напугать меня, но войти в лавку не решался. И, бесцеремонно срывая кости с крючков, я играл с ними в свое удовольствие.
Через некоторое время в дверях показалась моя мать. Это Девка разболтала матери, что я здесь, привела ее и теперь выглядывала из-за ее плеча. Я попытался было спрятаться, но мать уже успела меня засечь. Она делала мне знаки выйти из лавки, я отказывался. Тогда она ринулась в дверь, но чернокожие солдаты вовремя схватили ее и вытолкали обратно на улицу. Лучше бы они вытолкали Девку, дали ей взбучку, чтобы не шпионила за мной! Только в мясницкой я чувствовал себя вне опасности. Но матери было больно – ей дали хорошего пинка, – я это видел и в конце концов нехотя вышел из засады.
Я нашел ее всхлипывающей на кухне и подумал, что никогда прежде не видел, как она плачет. Возможно, раньше она скрывала от меня свои слезы, но теперь мое появление заставило ее разрыдаться в голос. На огне пыхтел глиняный горшок, крышка нетерпеливо подпрыгивала. Еще немножко, и она слетит, давая кипящему вареву перелиться через край и затушить огонь. Это все Девка виновата. Чем выслеживать меня повсюду, лучше бы присматривала за обедом. Потоптавшись еще немного, я побрел обратно в лавку.
Мясник попробовал задержать меня в дверях, однако стоило мне взвизгнуть, как он отступился. В этот момент итальянец, который все еще находился в лавке, обернулся на шум и, впервые увидев меня, принялся лупить моего отца с новой силой. Плеть несколько раз прошлась по икрам; отец только вздрагивал и кривил лицо. Я пустился бежать и, выбежав на дорогу, едва не угодил под лошадь. В последний момент всадник, тоже итальянец, чудом вытащил меня из-под копыт. Никогда еще я не видел такой багровой физиономии. Спешившись, он схватил меня за шкирку и поволок по направлению к нашему дому. Вдруг откуда ни возьмись выскочила Девка. Она попыталась вырвать меня у итальянца, но тот вцепился мертвой хваткой. Поначалу он даже не замечал ее, а когда заметил, выругался и, выпустив меня, дал ей затрещину, от которой та полетела со всего размаху. Из ее чумазой головы хлынула кровь. Я протянул руку, чтобы помочь ей встать, но Девка оттолкнула меня и через некоторое время поднялась сама. Я
После этого случая Девка удвоила свою бдительность, теперь от нее было не отвязаться. Она не отступала от меня ни на шаг. Я с отвращением глядел на ее грязное лицо и пальцы, на которых еще оставалась запекшаяся кровь.
– Как тебя зовут? – спросила ее моя мать.
– Меня-то? Никак не зовут.
– Но имя-то у тебя есть.
– Имя-то? Нету. У меня нету имя-то.
– Что значит «нету имя-то»? Разве тебя никогда не называли по имени?
– Не помню, чтобы я себя называла…
– Да не ты, другие! Как тебя другие называли?
– Другие? Не называли…
– Ну а как бы ты хотела, чтобы тебя называли?
– Не знаю.
– Хочешь, я буду называть тебя Риммой? Это имя сейчас в моде.
– Не хочу.
– Тогда сама выбери.
– Девка.
– Но Девка – это не имя. Девка – это просто слово. Девка, парень…
– Хочу Девка, просто слово.
Это было в тот день, когда она впервые вошла в наш дом. Какая-то старуха привела ее сюда из деревни под названием Йегемло. Вот так: ни пожитков, ни имени. Я ненавидел ее с первой минуты. Одно слово «Йегемло» приводило меня в ярость. Что еще за Йегемло?! Никогда не слыхал. Но чем больше я вглядывался в Девку, тем отчетливее видел в ней именно Йегемло, Йегемло и больше ничего. Как будто «йегемло» было тем, что я когда-то знал, но напрочь забыл; это неуютное ощущение подпитывало мою злобу. Подкравшись к ней, пока родители смотрели в другую сторону, я прошипел: «Йегемло!» Девка уставилась на меня в недоумении. Возможно, она не расслышала. «Йегемло!» – повторил я, стараясь вложить в это слово всю свою ненависть и презрение. До сих пор ее лицо не меняло выражения угрюмости, но теперь она неожиданно улыбнулась – видимо, назло. Ведь она знала, чего я добиваюсь, – чтобы она наконец призналась, что понимает истинное значение этого слова; чтобы умоляла меня никогда больше не называть ее так. «Йегемло! – шипел я с еще большим вызовом, – Йегемло!» Девка подняла удивленные глаза и рассмеялась уродливым смехом. «О, я вижу, вы уже успели подружиться, – сказала моя мать, одобрительно улыбаясь, – вот и прекрасно. Ты, наверное, уже догадался, что она теперь будет жить с нами и…» Я бросился вон из комнаты, не давая ей закончить фразу.
На улице меня ждала орава ребят – из тех, что обычно ошиваются на базарах. В этой компании я был лидером, которого надо бояться. Не то чтобы я был самым сильным или самым проворным из них; но у меня было то, что заставляло их относиться ко мне с почтением, – хлеб, конфеты и прочее угощение, которое в их просторечии называлось «коло». Раздав «коло», я сообщил им, что у нас в доме завелось «йегемло» и что это «йегемло» – женского пола. Ребята сгорали от любопытства, умоляли меня немедленно показать им мое «йегемло», и я согласился исполнить их просьбу. Я привел их в укромное местечко, откуда была видна наша кухня. Мы затаились в ожидании. И действительно, через некоторое время из кухни вышла моя мать, а вслед за ней – йегемло с длинной хворостиной в руке. Усевшись на землю у входа, йегемло расстелило рогожу, высыпало на нее горку зерна и стало размахивать хворостиной, отгоняя кур. Ребята были в восторге, тараторили наперебой. Одни говорили, что это – больное йегемло, другие – что йегемло не больное, а просто очень старое; третьи со знанием дела возражали, что йегемло – самое обычное, не больное и не старое, а так – йегемло как йегемло, у них дома есть и получше, но только им не разрешают показывать… В конце концов все сошлись на том, что новое йегемло может быть опасным и потому его необходимо испытать. На «раз, два, три» мы высыпали из засады с криками «Йегемло!» и, хорошенько напугав его, убежали.
Она была толстушкой лет двенадцати или тринадцати, а мне только что исполнилось одиннадцать. Помимо работы по дому мать поручила ей присматривать за мной, и та выполняла свои обязанности столь ревностно, что я просто не знал, куда мне деваться. Ее вечно слезящиеся, болезненные глаза следили за мной каждую минуту. Когда я ел, мне казалось, что я жую не пищу, а ее взгляд, и меня рвало. Когда я уходил в поле, чтобы облегчиться, она словно из земли вырастала, заботливо протягивая мне туалетные листья или газету. Со временем я научился давать сдачи. Я старался ущипнуть ее побольнее, но ее кожа была упругой и скользкой; все, что мне оставалось, это дать ей пощечину, запустить булыжник или ударить по лицу кулаком. Может, она и плакала, но мне всегда было трудно определить, что это – настоящие слезы или все та же болезненная жидкость, которая вечно сочилась из ее глаз. Когда мать оказывалась рядом, она защищала свою подопечную и пыталась воспитывать меня розгами… Не тут-то было: я всегда умел вовремя увернуться. Девка и сама, наверное, могла бы меня поколотить, но она была слишком трусливой, боялась пораниться или поранить меня.