Ужин в раю
Шрифт:
Что великого и возвышенного в том, что меня уничтожат?
Разве только… Хоть это будет оправданием моей жизни.
Неужели это — мой путь к Господу? Неужели мой путь может быть только таким?
Что за жизнь Он мне послал! Что за спутника в конце пути он мне дал!
И что за рай приготовил Он мне!
Глина невинна. Прах невинен.
А кусок мяса? Большой, дрожащий кусок мяса? Виновен ли он?
Я избран.
Я был связан. Пока ещё не стальной проволокой. Обыкновенной верёвкой.
Глубоко в рот, сдавив язык и сдвинув
Той тряпкой, должно быть, протирали машину. Двигатель, бамперы, колёса. От вкуса её и запаха тошнота подкатывала к горлу.
Песчинки врезались мне в нёбо, обдирая его.
Я боялся, что у меня начнётся рвота и рвотные массы, пройдя через дыхательное горло, потекут в мои лёгкие. Судорога сведёт моё тело, я начну кашлять, биться, хрипеть — и, захлебнувшись, умру от мучительного удушья.
Едва ли даже в предсмертной агонии я смог бы вытолкать изо рта этот зловонный, туго скрученный кляп.
Тогда я ещё не мог догадаться, не мог понять, что Господь не даст погибнуть праведнику, не сжав его хорошенько в своих ладонях.
Я боялся, ибо не ведал воли Господа и любви Его.
Машина ехала быстро. На поворотах её заносило и я бился головой то о борт машины, то об днище багажника, то о верх его.
Сила инерции бросала меня то на один край машины, то на другой.
Казалось, будто я закрыт в большой чёрном ящике, который на длинном тросе подвешен к бешено крутящейся карусели, чьё вращение то убыстряется до предела, то вдруг замедляется, а то и вообще обрывается резко, но затем лишь, чтобы через мгновение начаться вновь.
Сколько времени неслась машина и куда меня везли — я не знал и не догадывался.
Поворотов было много. Маршрут был извилист.
Впрочем, если признаться честно, я с самого начала и не пытался определить ни направление движения, ни конечную точку маршрута, ни его продолжительность.
Эта бешеная, лихорадочная гонка с первых же минут захватила меня, полностью подчинив себе. Я буквально растворился в этом рваном, неровном, прерывистом, но стремительном и безостановочном движении, я влился в этот извилистый, мятущийся поток и, бросаемый им от одного берега незримой реки до другого, понёсся вперёд, с радостным и неведомым мне ранее восторгом не осознавая даже, а скорее ощущая, как каждая улетевшая прочь секунда уносит с собой каплю моей жизни.
И чем больнее бился внутри багажника о стенки его, чем больше затекало и опухало моё тело, сжатое кольцами и витками верёвок, чем дальше в глотку входила мне скрученная в кляп, пропитавшаяся бензином тряпка, чем больше смешанной с грязью и песком слюны стекало мне в пищевод, тем всё больше и больше охватывало меня восторженное, необыкновенно радостное, счастливое чувство.
Чувство освобождения.
Освобождения от прежних своих заблуждений, от мрака невежества и себялюбия, от отчаяния, вызванного бесплодностью всех прежних моих попыток найти выход из лабиринта, что
Мой разум, искусный каменщик и архитектор, спланировав, рассчитав и искусно выстроив в этом лабиринте очередной тупик, с самым невинным видом обращался ко мне и, словно бы невзначай, предлагал: «А вот тут пройти ты не пробовал? Конечно, гарантию дать трудно, но я слышал, что кто-то из путников, и не далее как недели три назад, уже вышел из лабиринта, воспользовавшись именно этим путём. Ах, да… В твоей жизни было уже столько разочарований! Но, подумай сам, что ты теряешь? А приобретаешь ещё одну попытку! По моему, стоит попробовать».
Что теряю?
О, эта неодолимая, великая, неосознаваемая тяга к самоуничтожению!
Разум мой с рождения настроен был меня погубить. И не только тело моё (это бы я ему простил), но и душу мою, и к ней он всегда относился с особой, изощрённой ненавистью.
Что я теряю?
Пожалуй, ничего. Кроме сил и времени. И, в конечном итоге, самой жизни.
«Полюби» нашёптывал мне разум, заботливо затирая штукатуркой неровности и выступы кирпичной кладки очередной непрошибаемой стены, возведённой им в его лабиринте.
Я любил.
Я шёл вдоль одной стены, потом вдоль другой. Сначала пытался сосчитать углы, дабы легче было потом сориентироваться (да, да! это поразительная наивность, но ведь до определённого момента я совершенно искренне полагал, что я полностью контролирую все свои перемещения и вполне в состоянии отследить их).
Считал. Потом сбивался со счёта.
После очередного поворота я нос к носу сталкивался с моим лукавым проводником, с моим разумом.
Каждый раз он держал в руке факел. Каждый раз он улыбался, участливо и немного грустно.
О, лицемер! Гнусный лжец!
За время моих блужданий он возводил новые стены. Новые стены образовывали новые ходы и галереи. Которые вели в новые тупики.
Но я всё ещё верил ему. Я верил его улыбке. И, в конце концов, в этом лабиринте только его факел был источником света.
По крайней мере, мне так казалось. Ведь я не знал, что этот факел сжигает свет, а не рождает его.
Разум мой улыбался. Он видел мою растерянность. Он чувствовал мой страх. Он видел насквозь всю глупость и наивность мою.
Он всегда абсолютно точно выбирал подходящий момент для того, чтобы дать очередной совет.
«Поверь» говорил он мне.
Разве я мог сомневаться? Конечно, выход там.
Вера! Вот что спасёт меня!
И я верил.
Но к какой вере шёл я том лабиринте? Там не было ничего, кроме меня самого. Моего разума. И моих иллюзий.
Так что же мог я встретить на том пути?
Чаще всего — самого себя.
Я выходил из-за поворота, шёл навстречу себе — и проходил мимо, с трудом протискиваясь в узкой, сжатой с боков галерее, подчас толкаясь с собой животами и отодвигая себя плечом.