Ужиный угол

Осинский Валерий

– Вот, что, Кузнецов, – все на той же одинокой ноте заговорил Костиков, – дело не простое. Подъезжай в понедельник. Референт просмотрит документы. И вопрос решим! – Машина встала перед поваленным деревом. Костиков чертыхнулся. Петлять было далеко.

– Где мы? – спросил Кузнецов. Чиновник объяснил. От него приятно пахло дорогим одеколоном и новыми вещами. – Через овраг быстрее получится.

Отправились пешком. Сапоги отяжелели от росы. Но солнце уже припекало. Воображением пилот никак не мог ухватить цвет человека. Словно перед ним была

пустота.

– Не там вышли! – Костиков остановился. – Впереди топь.

– Иди к острову.

Чиновник обернулся. Слепой держал карабин за ремень, готовый сдернуть его с плеча. Овчарка навострила уши и ждала команды. Вокруг дыбился черный лес. За широкой водой и камышами темнела суша.

– Сдурел? – спокойно сказал Костиков. – Утонем.

– Там брод.

– Тебе заняться нечем?

– До понедельника с тобой мне за своих спокойнее.

Костиков повернул назад. Филя бросился. Мэр перехватил зверя за уши. Тогда пилот ударил прикладом.

Он протащил его через топь. Костиков был тяжелый, как бычья туша, и кряжистый, как чурбак. Обрабатывая водкой его бритую под яйцо голову, пологий, рассеченный лоб, Кузнецов ощупал курносое, полнощекое лицо.

…Костиков осмотрелся. Слепой в ветровке и с карабином на коленях сидел в глубине ямы. Пес, опустив морду на лапы, перегородил нору поперек. Вентиляцией служила труба в стене наискосок и тяга от порога. Два тесанных лежака, столик и ящики с провиантом, едва различимые во мраке. Костиков вздохнул: гримасы жизни – после Давосских хором, где он отдыхал неделю назад, нюхать в затхлом склепе прелую псину! Он бережно потрогал повязку и поморщился от боли.

– А дальше что? – спросил он.

– Будем ждать просветления твоей совести.

– Скоро нас найдут! Постарайся не наделать глупостей! – «Скоморох!» Чиновник с раздражением подумал, что выходной пропал, и придется перекраивать рабочую неделю. – В чем моя вина?

– В том, что человека из-за тебя убили? Может, ты приказал! Что с тобой?

Костиков сполз на край лежака. Его вырвало.

– Сотрясение, – сказал он между спазмами.

– Поспи. Еще наговоримся. – Пилот протянул кружку воды, и мэр выпил.

Ночью – часы Костикова показывали двенадцать – Кузнецов на просьбу подал пластиковую бутыль.

– Гадить тоже здесь будем?

– Пол песчаный. Лопата есть, – невозмутимо ответил сторож.

Несколько часов сознание тлело между явью и забытьем. В тягучем и черном, как гудрон, времени, нельзя было распознать его превращения. Сквозь кромешную тьму Костиков чувствовал обволакивающий взгляд, и это раздражало. Он не понимал, чего хочет слепой. Но, задавая себе вопрос, как бы он действовал в такой ситуации, находил ответ в своем прошлом, где здравый смысл пренебрегал законом, а поступки попирали тупой произвол и наглую безнаказанность власти.

Под утро, когда ночная жизнь леса утихла, а дневные птахи еще спали, Кузнецов вывел Филю и пленника на волю.

Желто-сливочный туман дремал на камышах. Его грязные космы намокли в

болотной жиже. Костиков оглядел брюки и туфли, все в рыжей глине, и с удовольствием втянул носом запах влажной травы и мокрого песка. Природа теснила ощущение опасности.

– Армию напоминает. Я сержантом на зарядку бегал. Лес, птицы щебечут, туман над рекой. И голым в ледяную воду! А теперь, – усмехнулся Костиков, – на природу только с рулем в руках!

– Шепотом! – сказал пилот. – В тумане голоса далеко слышны!

– Дай лопату, – вздохнул мэр, – и отойди. Твой зверь посторожит.

Позавтракали сухарями, рыбными консервами и водой из фляги. Псу Кузнецов накрошил батон и вывалил банку тушенки. Блеклый свет пробивался в землянку через узкую щель у входа.

– Основательно ты окопался! Как барсук! – проговорил Костиков. Он с любопытством оглядел пилота. – Повадки у тебя войсковые. Глаза на войне… – То ли спросил, то ли себе ответил лысый. Кузнецов недовольно поерзал на лежаке. – Пощупай-ка!

Филя угрожающе зарычал.

– Сядь! – приказал пилот. – Собака нервничает. Сам дотянусь.

Пальцы пилота, направленные шершавой ладонью чиновника, уперлись в звездообразную выемку под правой ключицей мэра.

– После учебки в первом же бою!

Помолчали, освежая в памяти каждый свою войну.

– Я действительно не знал, что у вас произошло, – проговорил пленник.

– Олимпийских высот достиг. Оттуда люди букашки.

– Вроде того.

– Плохо!

– Знаю. За меня на второй срок девяносто один процент голосовал. Теперь, вроде, всем обязан. А на всех времени нет!

– Не брался бы! – усмехнулся Кузнецов.

– Нельзя! Я сыну обещал, что ему за наш город не стыдно будет!

– И как?

– Спроси у людей!

– Значит, ты знаешь, как сделать так, чтобы всем было хорошо?

– Всем – нет! А тем, кому в глаза смотрю, попробую.

– А сыну расскажешь, почему мы в этой норе сидим? Или ты ему уже объяснял, что смесь бетона и крови самый крепкий фундамент счастья?

– Потомство – главная цель живого, но зачатие вещь не приглядная. А ты меня судить собрался?

– Не устраивает?

– Почему? Мужик ты хваткий. Сам себе закон! – В голосе Костикова хрустнул лед.

– Возле вашего брата мне тереться не пришлось. Но слышал, свой закон вы справедливым считаете. Что же ты, когда тебя по твоей правде кровенят, меня к другому закону толкаешь?

– Честно? Удобный он! Умными для дураков придуман! На страхе порядок держится! Вот, обидели тебя, убили твоего друга. Но подумай, Кузнецов, что важнее людям, твой гектар картошки, или дорога? Молчишь! Потому, что знаешь! Те девяносто процентов не за меня, а против тебя голосовали! Ворье у всех в печенках! А справится с ними черт, или кто, уже не важно! Скажешь, главный закон там! – он ткнул пальцем вверх. – Так Новый завет, после Ветхого стоит по праву времени, чтобы увидел всякий глупость подставленной щеки, против выбитого зуба! Или в армии иначе?