Узница Шато-Гайара
Шрифт:
– Конечно, брат мой, – ответил архиепископ – и солгал.
Однако он уже понял, что пора сдавать позиции.
– Что прикажете делать? – спросил он.
– Пошлите в Авиньон самых надежных эмиссаров, я имею в виду таких людей, которые в той или иной мере находятся в зависимости от вас или же могут опасаться моего гнева. Велите им распространять самые противоречивые слухи, пусть они шепнут французам, что новый король хочет вернуть Святейший престол в Рим, а итальянцам – что он намерен держать будущего папу под надзором близ Парижа. Велите посеять между ними раздоры, уж кто-кто, а духовенство на сей счет первые мастера. Наш бедняга Бувилль будет застигнут врасплох. Бертран де Го слишком грубо взялся за кардиналов, но мы прибегнем к иному оружию – запугаем их призраками, несуществующими
Наконец Ангерран отпустил брата и велел кликнуть сына, который уже ждал у дверей отцовского кабинета. Как то случается сплошь и рядом, Луи де Мариньи походил больше на своего дядю-архиепископа, нежели на родного отца. Он был строен, весьма заботился о своей внешности и одевался, пожалуй, даже чересчур изысканно.
Сын правителя Франции, перед волей которого склонялось все в государстве, да еще к тому же крестник Людовика Сварливого, юный Мариньи не знал, что значит не получить желаемого, что значит бороться за обладание чем-либо. Он был в достаточной мере легкомыслен, любил блеснуть в избранном обществе и держался с подчеркнутым аристократизмом, что, кстати сказать, более характерно для представителей второго поколения знати, нежели десятого; и, хотя он безмерно восхищался отцом, которому обязан был всем и который во всем его превосходил, в тайниках души сын упрекал его за грубые манеры. Этот юноша имел единственное достоинство или, вернее сказать, единственное подлинное призвание: он обожал лошадей, знал в них толк и сидел в седле так, будто в его жилах по меньшей мере уже два века текла кровь рыцарей.
– Собирайтесь в дорогу, Луи, – приказал отец. – Вам придется сейчас же выехать в Лондон и вручить там это письмо.
Юноша досадливо поморщился.
– А разве нельзя, батюшка, отложить поездку на завтра или послать вместо меня нарочного? Завтра я должен ехать охотиться в Булонский лес... правда, по случаю траура охота будет не особенно пышная...
– Охотиться! У вас только охота на уме, нашли время, когда охотиться! – закричал Ангерран. – Всякий раз, когда я обращаюсь с какой-нибудь просьбой к своим, для которых я все делаю, они стараются увильнуть. Знайте же, что сейчас охота идет на меня и, если вы мне не поможете, с меня сдерут шкуру, а заодно и с вас тоже... Если бы я мог послать гонца, я бы сделал это без вашего совета! Раз я посылаю вас к королю Англии, значит, мне нужно сообщить ему то, что нельзя доверить письму. Надеюсь, поручение это достаточно лестно для вашего самолюбия и вы соблаговолите отказаться от завтрашней охоты?
– Простите меня, батюшка, – произнес Луи де Мариньи, – я просто не понял вас.
Мариньи взял со стола футляр, куда было вложено его послание.
– Вы знаете короля Эдуарда, вы видели его в прошлом году здесь, у нас в Париже. Скажете ему следующее: его высочество Валуа хочет забрать власть в свои руки. Боюсь, что, ежели это ему удастся, он нарушит соглашения, которые были достигнуты между нашими обоими государствами в отношении Гиени. С другой стороны, Валуа намеревается женить нового короля на принцессе Анжу-Венгерской, и благодаря этому браку мы будем искать союзников на юге, а не на севере. И все. Пусть король Англии хорошенько запомнит это. Я буду держать его в курсе событий.
С минуту Мариньи молча глядел на сына. «Наш король Эдуард, – подумал он, – большой знаток мужской красоты. Может быть, он не останется равнодушным к внешности посланца».
– Возьмите с собой только двух конюших и сколько положено слуг. В пределах французской земли ведите себя поскромнее, не разыгрывайте сиятельного вильможу. И скажите, чтобы вам из моей казны выдали две сотни ливров, нет, одну, и этого вполне хватит.
В дверь постучали сначала
– Мессир Алэн де Парейль явился по вашему приказанию, – доложил жезлоносец.
– Пусть войдет. Прощайте, Луи, желаю вам счастливого пути.
Ангерран де Мариньи обнял сына, что случалось с ним не так-то часто. Потом, обернувшись к вошедшему Алэну де Парейлю, взял его под руку и повел к креслу, стоявшему возле камина.
– Погрейся сначала, Парейль, на дворе неслыханный холод...
Некогда черные волосы капитана лучников уже начали серебриться, время и ратные труды оставили свой след на его лице, а глаза видели столько битв, столько поединков, пыток и казней, что разучились удивляться. Трупы повешенных на Монфоконе стали для него привычным зрелищем. Только в течение одного последнего года проводил он Великого магистра ордена тамплиеров на костер, братьев д'Онэ на четвертование и принцесс-прелюбодеек в узилище. Но ведь он отвечал, помимо того, и за целую армию лучников, и за все гарнизоны, расположенные во всех крепостях Франции, и тем самым на нем лежала обязанность поддерживать порядок во всем государстве. Мариньи, который не обращался на «ты» ни к одному из членов своей семьи, говорил «ты» старому своему товарищу, безупречному и безотказному исполнителю его воли.
– Послушай-ка, Алэн, я хочу дать тебе два поручения, оба требуется выполнить незамедлительно, – начал Мариньи. – Ты сам отправишься в Шато-Гайар и хорошенько потормошишь ее коменданта, как бишь зовут этого осла?
– Берсюме, Робер Берсюме, – ответил Парейль.
– Скажешь этому самому Берсюме, чтобы он придерживался приказов, данных мною ранее с согласия и одобрения короля Филиппа. Мне стало известно, что граф Артуа туда ездил. А это явный обход приказов. Уж ежели хотели послать туда его или кого-нибудь другого, пусть бы согласовали со мной. Только один король имеет право войти в темницу – впрочем, вряд ли этого следует опасаться. Никого не пускать к королеве Маргарите, не передавать ей ни единого письма! Пусть этот осел знает, что, если он выйдет из моей воли, ему отсекут оба уха.
– Как вы намереваетесь поступить с королевой Маргаритой?
– Пока она нужна мне в качестве заложницы. Итак, ей запрещено всякое общение с кем бы то ни было, но пусть зорко следят за ее безопасностью. Я хочу, чтобы она жила, и жила как можно дольше. Если теперешний режим вреден для ее здоровья, пусть улучшит условия ее содержания... Слушай второй мой приказ: вернувшись из Нормандии, ты тут же повернешь на юг. Вышлешь вперед триста лучников из резервов парижского гарнизона, с тем чтобы они ждали тебя на дороге в Оранж, там ты возглавишь их и расквартируешь в форте Вильнёв, что против Авиньона. И постарайся произвести как можно больше шума. Вели твоим лучникам продефилировать перед укреплениями шесть раз подряд, чтобы с того берега реки казалось, будто их две тысячи, не меньше. Пускай кардиналы попотеют от страха в своих мантиях, ибо наш маскарад предназначен для них – это будет второе действие комедии, которую я с ними намерен разыграть. Заняв крепость, оставишь там своих людей, а сам вернешься в Париж.
– Что ж, мессир Ангерран, это, ей-богу, по мне, – отозвался Алэн де Парейль. – Подрезать уши ослу и нагнать страху на пурпурных гусаков куда забавнее, чем проверять посты в Париже, где сейчас...
Он замолк, видимо, не зная, стоит ли продолжать, но наконец решился излить своему слушателю все, что накипело у него на сердце.
– ...где сейчас, если уж говорить начистоту, Ангерран, дует ветер, который никак мне не подходит. – И он печально тряхнул своей отливающей сталью шевелюрой.
– Однако тебе следует быть здесь, – ответил Мариньи. – Боюсь, что верным слугам короля Филиппа придется немало вынести в ближайшее время... Но ты должен остаться командиром лучников – это мне необходимо. О передвижении войск не обязательно предупреждать коннетабля – я сам с ним поговорю. Прощай, Алэн!
Закончив разговор с Алэном, Мариньи прошел в соседнюю комнату, где его ожидали вызванные легисты, а также кое-кто из близких друзей, как, например, Бриансон и Бурдене, которые явились по своему почину разузнать последние новости. При появлении коадъютора шум голосов разом стих.