Узник Двенадцати провинций

Плас Франсуа

Торговля у Силде шла отлично. Она со всеми была знакома. Думаю, с нее сталось бы по памяти выстроить генеалогическое древо любой семьи в округе.

В тот день она спрашивала каждого встречного про какую-то Бабушку. И все ей весело отвечали: «Прекрасно, Силде, она прекрасно себя чувствует». Около полудня Силде посулила мне сюрприз. Велела закрыть глаза и, взяв за руку, повела меня сквозь гомон рынка.

Я включился в игру. Это имя – Бабушка – всплывало в разговорах у каждого прилавка и сопровождалось сдавленным смехом. И вдруг – тишина. Как будто все слова канули в глубокий колодец.

– Можешь открыть глаза, – шепнула мне Силде.

Толпа образовала круг.

А в центре этого большого круга безмолвствующих было

что-то живое. Черепаха. Таких больших я никогда не видел. Она лежала на спине, перебирая тяжелыми когтистыми лапами и вытягивая шею, медленные движения перемежались внезапными судорогами. Обтянутая пергаментной кожей голова древнего мудреца слабо хрипела, а горестные глаза, уже подернутые пеленой, притягивали меня как магнит. Я замер, пригвожденный к земле этим взглядом, в котором уже не было ничего животного. Мне до сих пор слышатся ее мольбы: она просила помочь ей положить этому конец. Голову даю на отсечение, она звала именно меня. Я задыхался, мне не хватало воздуха. «Нет, это создание нездешнее», – подумалось мне. Такие знаки не обманывают. Здание таможни вдали, базарная площадь, белые полотнища над прилавками, деревья у реки – все заколыхалось перед моими глазами. Меня снова одолела дурнота: казалось, это моя голова опрокинута, а руки и ноги торчат вверх. Я будто тонул посуху, грудь сжимало тисками. Как это несчастное создание. В точности. Как черепаха на спине.

По толпе прокатился гул.

Силде крепче стиснула мою руку. Черепаха была мертва.

Все запели и закружились в хороводе. Силде хотела было увлечь меня в круг. Я оттолкнул ее. Она выпустила мою руку и смешалась с танцующими. Вернулась она запыхавшаяся, щеки раскраснелись, глаза блестели.

– Полно, Гвен, перестань дуться! Видел, какая красавица? Ответь мне, Гвен. Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? По-моему, не очень.

Действительно, я согнулся пополам, держась за бока, и едва мог дышать.

– У нас не бывает таких больших черепах, – сказал я как бы в свое оправдание.

– Так ведь и здесь тоже, Гвен, здесь тоже. Знаешь, из какого далека эта прибыла? Сегодня вечером ее сварят в панцире. Это очень редкое кушанье.

– Это было ужасно – уморить ее вот так. Я слов не нахожу. Это… омерзительно. Жестоко.

Силде остановилась, ошеломленная. Я и сам был удивлен не меньше. Никогда я не знал за собой особого интереса к животным. А к черепахам и подавно. Однако шок был так силен, что у меня до сих пор дрожали колени.

– Убить Бабушку? Ну ты и дурень! Она должна умереть медленной смертью. Чем дольше, тем лучше. Особенно эта – видел, какая она старая? Настоящая Бабушка.

Я поднял глаза на мертвую черепаху: она так и лежала на спине с вывернутой шеей и окоченевшими лапами. Земля вокруг была изрыта – так она билась.

– Она на диво долго держалась. Ее привезли утром. Три дня и три ночи ехала она в телеге, лежа на спине. Ей только дали попить немного молока.

– И вы преспокойно смотрели, как она подыхает, задавленная собственным весом! А теперь пляшете!

– Это всего лишь животное, Гвен.

Силде пожала плечами. Злобы в ней не было ни на грамм. Она была уверена, что всё к лучшему в этом лучшем из миров, и еще больше уверена, что черепаха, если б умела говорить, сказала бы всем спасибо за оказанную ей честь. А ведь я не раз видел, как умирают животные. Но эти глаза, эта голова древнего мудреца, эта мольба в ее взгляде – все это потрясло меня, и нервы были натянуты как струны. Думаю, Силде уловила связь между мучительной смертью черепахи и моими собственными трудностями с дыханием, потому что она заговорила мягче:

– Но мы не оставляем ее одну, Гвен. Люди за ней присматривают.

– Ага, стервятники тоже присматривают за умирающими. А потом ими лакомятся.

– Ее уважают. Ее оплакивают. Чем больше народу присутствует при ее агонии, тем выше ее авторитет, тем дороже ее продадут. Сердце черепахи идет

на вес золота, Гвен, ты этого не знал? Йорн сказал, что угостит меня им однажды, но мне не верится. У него никогда не будет таких денег.

– Это так вкусно?

– Вот дурачок! Ее не потому едят. Это продлевает жизнь.

– Чушь!

– В день понемногу, так, говорят, надо. Но если переесть, – продолжала она, хмуря брови, – это становится отравой, и тогда умрешь до срока. Как и во всем: надо уметь вовремя остановиться.

– И ты в это веришь?

– Конечно, – пожала она плечами. – Я знаю немало людей, которые поели и дожили до глубокой старости. И не я одна верю. Думаешь, здесь было бы столько народу, не будь это правдой?

У меня вертелся на языке готовый ответ, но это был ответ старого Браза. Толпа расходилась. Два таможенника, два ворона, уже суетились вокруг трупа, разматывая свои веревки с узлами. Третий записывал их замеры, надув щеки и удовлетворенно кивая, а торговец встревоженно заглядывал через его плечо, не сводя глаз с ряда цифр. Черт побери, таможня и черепаху обложила данью. Все-то им надо обмерить, воронам. Теперь тот, что поменьше, жирный пузан, пытался ее перевернуть. Он пыхтел как вол, наваливаясь всем весом, расставив ноги и упираясь спиной в панцирь. Двое других наблюдали за ним с интересом. Нетрудно догадаться, что они заключили пари. Еще легче догадаться, кто его выиграет. Таможеннику удавалось наклонить черепаху, но всякий раз она, как неваляшка, сводила на нет его усилия, возвращаясь в прежнее положение, и при этом раскачивалась все сильней. Смешное зрелище. Вдруг он осел, как тряпичная кукла, да так и остался лежать на земле бесформенным комом. Его товарищи хлопали себя по ляжкам, хохоча до слез. Таможенник не двигался. Наверняка он сильно расшибся или как минимум надорвал спину. «Хорошо, – сказал я себе, – отлично. Очко в пользу Бабушки!» И тут во мне шевельнулось предчувствие, еще смутное, но неудержимо хотелось его проверить. Если я не попробую прямо сейчас – никогда не узнаю.

– Подожди меня, пожалуйста, Силде. Я тут кое-что посмотрю.

Я подбежал к пострадавшему и склонился над ним. Закатав рукава рубашки, легонько ощупал его, посчитал пульс, как учил меня старый Браз. Двое таможенников были заняты обсуждением выигрыша и не обращали внимания ни на него, ни на меня. Я закрыл глаза, растопырил пальцы и поднес раскрытые ладони к его спине; тепло моего тела приливало к ним волнами, все чаще и чаще, пока не слилось с биением сердца. В глазах у меня помутилось, легкая дрожь пробегала по телу, но мне было хорошо, я словно плыл по течению без руля и ветрил, нырнув под воду, – и начинал мало-помалу чувствовать недуг. Медленно, точными движениями вдоль позвоночника, я искал его расположение, мои руки ощупывали боль, пока не почувствовали плотное ядро, настоящий узел страдания. «Здесь, – сказал я себе. – Сейчас!» И словно молния ударила, черная пелена опустилась перед глазами. Лежащий разом обмяк. Он зашевелился, встал на ноги, поднял свою шляпу и, сердито похлопывая по ней ладонью, чтобы отряхнуть пыль, пошел к своим товарищам. Уж не знаю, шарахнулся ли он от чертовщины, которую усмотрел в моих действиях, или от необходимости меня благодарить, но слов он даром не тратил. Его спутники встретили его кислыми усмешками. Один из них пристально посмотрел на меня.

– Гвен?

Я еще стоял на коленях, слегка оглоушенный. Силде теребила меня за плечо.

– Гвен, что с тобой?

Я поднял голову.

– Все хорошо, Силде.

– Тем лучше. Ты меня напугал. Знаешь, странный ты все-таки мальчуган.

Она протянула мне руку, чтобы помочь встать. На обратном пути на меня так и посыпались вопросы, но ответить мне было нечего, я и сам еще мало что понимал. Я не хотел заговаривать об этой силе, ведь, может быть, мне просто-напросто повезло. Да и вообще, о таких вещах вслух не говорят. Иначе их можно потерять окончательно и бесповоротно.