Узы крови
Шрифт:
Джанни приостановился. Он не питал особой привязанности к Марии — глупой девчонке, которую иногда ему нравилось помучить. Она довольно рано объединилась против него с не менее тупым Эриком. Надо думать, Мария сама навлекла на себя случившееся — своими развязными, греховными ужимками. Здесь не тот случай, что с Вильгельмом: эти солдаты не собираются стать священниками. Если только они не убьют Марию Фуггер…
Пока Джанни раздумывал над всем этим, мимо него протиснулся человек в черном — Лоули, иезуит.
— Что происходит?
Томас и сам был солдатом, и ему уже случалось отворачиваться от подобного осквернения. Единственное, чего он не понимал, — это почему Джанни оказался здесь. Для чего ему наблюдать за происходящим?
Джанни
— Господь воистину был к нам благосклонен, брат. Она — та, кого мы искали. Ее отец отведет нас к нашей цели.
— И ты согласен смотреть, как сначала ее изнасилуют?
Когда Томас увидел, как молодой человек пожимает плечами, гнев нахлынул на него, горькой желчью обжег горло. С волной гнева пришло и воспоминание о его сне, о сомнительных решениях, которые приходится принимать ради вящей славы Божьей. Этот Джанни Ромбо был частью происходящего, своего рода оружием. Частью того, что необходимо вытерпеть. Но даже сейчас встречаются и такие вещи, которые выносить необязательно.
— Отпустите ее.
Сержант держался за свой ремень, который как раз собирался снять. Вместо этого он потянулся к ножнам.
— Будешь ждать своей очереди, как пай-мальчик.
Теперь Томас стал воином Христовым, но когда-то, в Англии, он был просто воином. Тогда существовали правила, по которым он жил, — правила, которых он не забыл. И сейчас он действовал в соответствии с одним из них: ударь прежде, чем ударят тебя.
Томас нагнулся, наполовину отвернувшись от человека, стоявшего перед ним. Его тело и плащ скрывали левую руку, пока не стало слишком поздно останавливать его. Томас Лоули нанес удар основанием кисти — снизу вверх и чуть под углом, сломав противнику нос и отбросив его к стенке канавы. Оба солдата выпустили руки девушки и потянулись к пике и мечу, пристроенным у ближнего куста. Меч оставался пока в ножнах, закрепленных пряжкой, так что Томас занялся пикинером. Ухватив пику в тот самый момент, когда противник пытался опустить наконечник вниз, он дернул древко назад и вверх, ударив солдата в шею. Тот упал. Тогда Томас повернул пику ко второму, успевшему наполовину обнажить клинок. Солдат замер, увидев в руке у Томаса смертельно острый наконечник, бросил меч и отступил назад, поднимая руки.
Джанни едва успел произнести:
— Ты меня удивил, иезуит.
Его фразу оборвал крик: сержант с залитым кровью лицом и ножом в руке бросился на стоявшего к нему спиной Томаса. Лезвие было всего в ладони от монаха, когда вдруг остановилось и на секунду замерло в воздухе, словно обвиняющий перст, наставленный на черный плащ англичанина. Солдат пытался издавать какие-то звуки, но ему мешал кинжал, внезапно появившийся в его шее. Насильник упал на колени, все еще держа перед собой свой нож, вонзившийся в почву, когда он медленно осел, уткнувшись лбом в землю между раскинутых ног перепуганной девицы.
Секунду держалась тишина, которую прерывали только всхлипы Марии Фуггер, тяжелое дыхание иезуита и хрип умирающего, в чьей шее засел кинжал. Джанни шагнул вперед и мягко подтолкнул тело сержанта носком сапога. Оно перевернулось на бок. Тогда Джанни наклонился, вытащил кинжал у него из горла, вытер лезвие о его куртку и выпрямился.
— Неужели обязательно было его убивать?
С этими словами Томас бросил пику на землю.
— Ну вот, — отозвался Джанни с улыбкой, — разве это слова благодарности?
В эту минуту слезы, которые уже давно сдерживала Мария, потекли у нее по щекам. Она смотрела на Джанни с изумлением и ужасом. Слова ее утонули в слезах.
— Привет, Мария. — Голос Джанни звучал дружелюбно. — Как твой батюшка?
Рыдания не позволили ей ответить. Повернувшись к людям, стоявшим позади него, Джанни рявкнул:
— Свяжите ее и заткните ей рот!
Те поспешно повиновались. Люди, следовавшие за ним, служили Карафе, а кардинал велел им делать все, что прикажет этот человек. Любые сомнения, которые у них еще оставались, исчезли, когда брошенный
Когда люди Карафы начали связывать рыдающую девушку, из ее одежды выпал медальон. Его подобрали и вручили Джанни. Он открыл его, кивнул и показал Томасу миниатюры, которые находились внутри.
— Ее родители. Вот человек, который нам нужен.
Пока он говорил это, огромный колокол на Торре дель Манио издал свою первую унылую ноту. Джанни поднял голову.
— А! Пойдем, попробуем его найти.
Томас дал знак оставшимся солдатам, чтобы те уходили. Джанни пошел впереди своих людей, толкая перед собой девушку. Двое незадачливых насильников удрали в противоположном направлении, дальше по канаве, оставив в пыли тело своего товарища. Томас наклонился над ним. Кровь собралась в лужицу, очертив широкий красный нимб вокруг головы. Ухватившись за этот малый знак благодати, Томас поспешно опустился на одно колено, прикасаясь пальцами к губам. Молитву пришлось сделать краткой: все колокола Сиены уже заливались безумным перезвоном, на фоне которого можно было различить мерный бой французских барабанов.
Томас снова нашел Джанни в тот момент, когда первые отряды под развернутыми знаменами уже проходили мимо их наблюдательного поста в нескольких сотнях шагов от Римских ворот. Во главе их ехал Блез де Монлюк, не смотревший ни вправо, ни влево. Его единственный глаз был устремлен прямо вперед, к будущим сражениям. Следовавшие за ним солдаты не выглядели так, будто выдержали пятнадцать месяцев лишений и осады: весеннее солнце ослепляло, отражаясь от начищенных доспехов и шлемов, от гордо поднятых пик, от мечей, вскинутых в знак приветствия. Французы и отряды наемников по-прежнему оставались хищными птицами, они гордо блестели оперением, красовались пышными рукавами с прорезями, сквозь которые была продернута подкладка всех цветов радуги. Экстравагантные камзолы малинового и нежно-голубого цветов контрастировали с охряными или золотыми штанами, черными и серебряными трико. Томас с содроганием вспомнил, что деньги, которые он получил в первом своем разграбленном городе во Фландрии, были истрачены на такой же наряд. Когда он отказался от роскошных, вычурных платьев, чтобы облачиться в рогожу и грубую шерсть послушника, он словно родился заново.
Испанцы, вставшие вдоль дороги, насмехались над французами, которые отвечали им тем же. Наемники обеих сторон обменивались приветствиями и ругательствами с нынешними противниками, бывшими товарищами, будущими союзниками. Они шли уже полчаса. По подсчетам Томаса, их число составило примерно пять тысяч. Каждый отряд сопровождали его имущество и раненые на больших повозках. А потом из-за ворот донесся пронзительно выкрикнутый приказ, за которым последовало рычание — одно слово, имя их города. И вперед двинулись воины Сиены.
Контраст с теми, кто выходил до них, был разительным. По-прежнему били барабаны — но их было немного, а на знаменах мелькали эмблемы города — волка и отцов-основателей — и знаки нескольких контрад: Льва, Единорога, Скорпиона, Меча. Однако под знаменами Томас увидел мужчин и женщин в простой одежде и дешевых доспехах. Их лица были измождены. Сиенцы безуспешно старались сдержать слезы. Их тела были истерзаны голодом и ранами. Однако они заставляли себя идти гордо. С высоко поднятой головой они покидали родные дома, которые, возможно, им было не суждено увидеть снова. Их предводители отличались от рядовых только шляпами с плюмажами. Во всем прочем они были плоть от плоти своих отрядов: те же текущие по лицу слезы, те же повязки на ранах, та же хромота. Хотя большинство явно не были профессиональными солдатами, однако им удавалось идти в ногу. Их шаги взметнули новое облако дорожной пыли. Барабанный бой и тяжелое дыхание были единственными звуками, которые сопровождали их печальный исход. Враги наблюдали за ними в молчании, только порой кто-нибудь из предателей-изгнанников выходил вперед, чтобы плюнуть под ноги давнего соперника, не получив в ответ даже взгляда.