В альковах королей
Шрифт:
Так вот, Генриетта Английская написала в своих мемуарах:
«Нельзя так обожать мужа. Страсть королевы настолько велика, что она не спускает глаз с супруга, чтобы не упустить момента доставить ему удовольствие. Стоит ему посмотреть на нее с приязнью, как она приходит в восторг и веселится до самого вечера».
Генриетте очень не нравилось, что король время от времени все же заглядывал в супружескую спальню.
– И как ему не скучно? – выражала она свое возмущение собственным фрейлинам. – С ней и поговорить-то толком нельзя, а уж в любовных утехах она наверняка и вовсе ничего не понимает. Хотя, с другой
Фрейлины согласно кивали и добавляли все новые и новые подробности. Французская королева им тоже не нравилась. Генриетта, их госпожа, была куда привлекательнее и бойчее.
Когда после бракосочетания миновала неделя, Анна Австрийская начала рассказывать своим приближенным, что Людовик обрел с Марией-Терезией истинное счастье и думать забыл о девице Манчини.
– Он даже поблагодарил меня за то, что я настояла на свадьбе и тем самым помогла вырвать из его сердца эту пагубную страсть, – поколебавшись, добавила королева-мать.
Присутствующие переглянулись с сомнением и согласно закивали. Они поняли, что Анна лицемерит, пытаясь скрыть правду, но толкает ее на это лишь любовь к сыну и желание соблюсти приличия.
Что же до Людовика, то он был настолько «счастлив» в браке, что не захотел сопровождать молодую супругу в Париж, а объявил о своем решении ехать в Ла-Рошель. Мазарини сразу разволновался, ибо Бруаж располагался совсем неподалеку от этой знаменитой протестантской твердыни. Правда, Марии там уже давно не было – она уехала в Париж, где готовилась к свадьбе с неким знатным итальянцем по фамилии Колонна. (Много лет назад ее дядюшка Мазарини служил у этого самого Колонны камергером.)
– Как вам, конечно, известно, Ваше Величество, – объявил кардинал королю, – я имею честь быть губернатором нескольких городов, в том числе и Ла-Рошели. Я полагаю своим долгом показать вам эту крепость.
– Что вы, кардинал, – вежливо ответил Людовик, – ни в коем случае не утруждайте себя. Ведь мой визит будет носить скорее частный характер. Со мной поедут только двое дворян и ваш племянник – Филипп Манчини.
Мазарини вынужден был подчиниться, хотя и был уверен, что король не задержится в Ла-Рошели, а направится прямиком в Бруаж. Правда, оставалось непонятным, что он там намеревался делать… Отговорить его от поездки не удалось даже королеве-матери. Напрасно она взывала к его разуму, уверяя, что негоже оставлять молодую жену. Король стоял на своем и решительно отказывался говорить, зачем ему понадобилось отправляться в Ла-Рошель. Было ясно, что дел у него там никаких нет.
Так оно и оказалось. Пробыв в крепости от силы пару часов, Людовик приказал:
– В Бруаж!
И маленькая кавалькада поскакала по пыльной дороге, ведущей к этому небольшому курортному местечку.
Примчавшись туда, король в одиночестве отправился на морской берег. Он долго бродил там и рыдал, точно потерявший мать ребенок. Когда
А наутро королевский лакей сообщил Филиппу Манчини, который время от времени платил ему за всякие любопытные сведения из жизни государя:
– Его Величество проплакал всю ночь. Подушка была мокрая от слез.
Манчини понимающе кивнул. Он и прежде был уверен, что Людовик не забыл его сестру.
За слезы, пролитые Людовиком в Бруаже, заплатить пришлось Марии-Терезии. Юная Манчини была лишь первой из тех дам, что отыскивали дорогу к сердцу, кошельку и постели Людовика. За ней последовали Олимпия Манчини (которая уже во второй раз стала королевской любовницей), затем Луиза де Лавальер, великолепная Монтеспан и еще множество других.
Спустя десятки лет, в 1701 году, на защиту несчастной королевы поднялся брат короля Филипп Орлеанский. Он очень долго собирался с духом, все никак не решаясь выступить против Людовика. Но однажды слова упрека были все-таки произнесены.
Как-то Людовик призвал к себе брата для серьезного и неприятного разговора.
– Ваш сын, – заявил Король-Солнце, – ведет себя совершенно недопустимо. Он развратен настолько, что Париж, повидавший многое, удивляется и называет его, королевского племянника, «первейшим в мире распутником». Обуздайте его, брат мой, иначе мне придется выслать его куда-нибудь в глушь.
Филипп вскочил. Ноздри его от ярости раздувались, глаза горели недобрым огнем.
– И это говорите вы, вы! – задыхаясь, произнес он. – Вы, который всегда издевались над покойной королевой, заставляя ее ездить в одной карете с вашими любовницами! И вы меняли их как перчатки! У вас нет никакого права упрекать моего ребенка. Вы похотливы, точно дикий зверь, и мне прекрасно известно, что вы стали супругом вдовы нашего Скаррона. Госпожа де Ментенон – особа весьма достойная, и я уверен, что она чтит память своего знаменитого мужа-поэта, поэтому не надо убеждать меня, что она вышла за вас добровольно. Нет, вы, братец, принудили ее, как принуждали многих и многих до нее!
Филипп остановился еще не скоро – уж слишком долго копил он обиды. Людовик, разумеется, в долгу не остался, так что яростная ссора продолжалась больше часа. Особенно оскорбили Людовика слова брата о том, что якобы женщины всегда попросту подчинялись своему королю, не питая к нему при этом никаких чувств.
– Да что же это такое?! – кричал он. – Верно, самому всегда приходилось покупать любовь, вот и считаете, что по-другому не бывает! Так вот же бывает, братец, бывает! Может, скажете, что и Мария-Терезия меня не любила, а? Ага, молчите?! Нечем крыть, да?
Филипп действительно молчал и только беспрестанно хватал ртом воздух. Ему было очень плохо, и вдобавок он знал, как королева боготворила своего мужа. Ему хотелось сказать, что нехорошо предавать тех, кто к тебе по-настоящему привязан, но сил на это уже не оставалось. Прохрипев что-то невнятное, герцог Орлеанский рухнул на пол. Это был апоплексический удар. Очень скоро защитник несчастной королевы умер.
А Людовик долго еще терзался сомнениями по поводу того, как относятся к нему прекрасные дамы.