В алмазной крошке росы…
Шрифт:
– Да ну, зачем мне это теперь. На что сдалось оно? Я давно пенсионер. Что мне с того вздора, пенсию прибавят?
– Тебе её мало, что ли?
– Мне всегда надо больше! Всего! Воспитан так. Мать говаривала в своё время: «Запомни, сын, предлагают конфеты – бери, сколько унесёшь. В обе руки, в карманы. Небось. не последним делятся. А коли просят что – отдай такое, которое самому никогда не пригодится. Не уверен – откажи, да так, чтобы тебя ещё и пожалели. Тогда и своё сохранишь, и хорошим для всех будешь.»
– Скорее – хитромудрая. Себе на уме. Свою выгоду тешила, и тебя тому учила.
– На то она и мать, пользу блюсти, особливо для собственного дитяти.
– Так не ребёнок ты давно! Да и знавал я твою матушку, помню отлично. Наши-то мамы, если не позабыл, в одной школе учились, за одной партой сидели. Только твою после выпуска в студентки пристроили, а моя поехала по комсомольской путёвке на Алтай узкоколейку строить. В вагончике жила, зубы там оставила, перемерзали у бедной, к утру, рассказывала, вода в ведре льдом покрывалась у кровати, картошкой сладкой питалась.
– Чего это? С сахаром, что ли, ела?
– Плохо смеёшься. Зря. Потому – подмороженной делалась картошка! Вот, почему! И, знаешь, я, в отличие от тебя, не забыл, как меня в октябрята принимали, прямо в классе, после уроков пионеры прикалывали нам к рубашке октябрятские звёздочки. А пионерами мы стали у дэка, где памятник Ленину. День был солнечный, ветер сильный, но домой шёл с распахнутой курткой, чтобы все видели – я теперь пионер. И гордился этим, и ни разу за всю жизнь не забыл повязать галстук!
– Гордился он… Простыл бы, было бы после чем гордится. Лечи тебя потом матери, на лекарства траться…
– Ну, не простудился же!
Мы подглядываем за чужими жизнями, будто живём свою. Осуждаем чьи-то промахи и совершаем собственные, дабы было про что поговорить прочим, тем, которые судят о нас по себе. Но мы разные! Неодинаковые. Соседство зла и добра дают познать отличие и сделать выбор в пользу того, что нам ближе. Ну – не могут же все на свете быть хорошими, кому-то нужно нести в себе бремя противоположности…
– Для полноты мира?
– Или для примера, дабы понимали, как жить нельзя.
Чисто женская любовь
– Ой… я у вас в красном уголке забыла сумочку, а там карандаши и всё прочее…
– Ничего, сестрёнка, сейчас на пост позвоню, солдат принесёт.
– Да я б и сама сбегала!
– Не лишай человека радости, посиди на месте.
И через некоторое время солдатик – уши вразлёт, на которых ловко держалась пилотка, принёс искомое.
От казармы до казённой квартиры командира идти было неблизко, но всякий, по первому требованию, делал это с охотой, ибо, как оказалось, загодя предвкушал,
– Кушайте, не стесняйтесь. Добавки положить? – мягким говорком интересуется жена командира, и по доброте душевной, не спрашиваясь, всё подкладывает и подкладывает ему в тарелку, глядя на солдатика с нежной улыбкой, как на дитя:
– Соскучился, поди, по мамкиным разносолам…
Солдатик кивает, не открывая рта, но всё ж, загнав за щёку непроглоченное, ему удаётся ответить хозяйке:
– По маме соскучился очень, и по отцу, и по сестрёнке, но вы вкуснее готовите! Честно!
Розовая от удовольствия, женщина идёт к холодильнику, достаёт креманку с клубничным желе, и ставит её перед парнишкой:
– Вот ещё. Десерт!
Желе готовилось всем поровну, под расчёт и хозяйка отдала парнишке свою порцию. Не из потрафить лести, она и так знала про себя, что кулинар лучше многих, но как ребёнку, для которого сладкое непременно напомнит о маме, тем более, когда она далеко.
В этот самый момент в квартиру вошёл командир:
– Эт-то ещё что такое? – с серьёзным видом строго поинтересовался он, отчего солдатик подскочил со стула:
– Здравия желаю, товарищ командир! Разрешите обратиться…
– Разрешаю сесть и спокойно доесть то, чем потчует тебя моя жена! – прервал тот солдата, и вымыв руки, сел за стол.
От смущения, солдатик почти не чувствовал вкуса клубники и лёгкой кислинки желе. Ну, да ничего, животу всё одно будет вкусно.
Чинную молчаливую трапезу сопровождали раздумья сообща, хотя у каждого о своём. Хозяйка прикидывала, чем порадовать мужа на ужин, солдатик думал о маме и целом ведре сгоревших её пирожков с капустой, что мальчишкой нёс однажды в закут свиньям, пока не видит отец, а командир вспоминал, как мать заставляла его, восьмилетнего, стирать носовые платки в холодной воде, мыть полы, которые запрещала перед тем мести, «чтобы не пылить», да ещё отчищать железной щёткой с кислотой рыжую, ноздреватую из-за отбитой эмали ванну.
– О! Я там жду, а они тут… Пируют! – раздалось вдруг от порога кухни.
– Садись за стол, сестрёнка! Хорошо быть причиной для радости, как считаешь?
– А то! – кивнула девушка, подмигнув сперва брату, а потом и солдатику.
Обменявшись взглядами, золовка со свояченицей вздохнули хором, и с замешанной на печали материнской, чистой женской любви, принялись глядеть, как едят мужчины. Ибо – не бывает веселья без грусти и наоборот.