В архивах не значится
Шрифт:
Звук выстрела старик не услышал. Он просто понял, что умирает. Ужасная боль, взорвавшая грудную клетку, продолжалась долю секунды. А потом она превратилась в сладостную муку.
Старику показалось, что предсмертная агония длилась целую вечность…
Глава 1
Тревожная осень 1922 года. Северо-восток России. В двух из шести уездов колчаковские войска, в Гижиге – отряд есаула Бочкарева, в Охотске и Аяне – генералы Пепеляев и Ракитин, в Колымском районе –
Бабье лето все еще баловало Колыму в дневные часы прозрачной глубиной небосвода и жаркими солнечными лучами, но поутру холодные росные туманы подолгу застаивались в распадках и поймах рек, зависая рваными клочьями на пожелтевших иголках лиственниц.
Поручик Деревянов, высокий, чуть сутуловатый, с длинными волосатыми руками, которые почти по локти выглядывали из рукавов потертого американского френча, зябко передернул плечами, нервно зевнул и хриплым спросонку голосом позвал вестового:
– Христоня! Спишь, с-сукин сын!
– Никак нет, вашскородие! Здеси я…
На ходу подвязывая узеньким сыромятным ремешком видавшие виды казацкие шаровары, из густого подлеска выскочил кряжистый Христоня.
Изо всех сил стараясь придать опухшему с глубокого похмелья лицу приличествующее моменту выражение бодрости и готовности выполнять приказы, он подбежал к Деревянову, вытянулся в струнку и принялся преданно «есть» начальство глазами, поблекшими от постоянных возлияний до голубовато-сивушного цвета.
– Как стоишь?!
Поручик не сильно ткнул вестового кулаком в живот.
– Обленился… мать твою. Приготовь чай.
– Слушаюсь! – Христоня хитровато сощурил глаза. – А может, енто, того…
И он выразительно поскреб пятерней давно небритую шею.
– Поговори у меня! – рявкнул Деревянов. – Р-разболтался…
Лагерь просыпался.
Досадливо морщась при виде своих солдат, обмундированных настолько разношерстно, что их можно было принять за кого угодно, только не за воинов-освободителей от большевистской заразы, Деревянов торопливо пересек длинную, узкую поляну и с размаху пнул покосившуюся дверь приземистой хижины.
Здесь разместился его начальник штаба и по совместительству начальник контрразведки, бывший жандармский ротмистр Кукольников.
– Нельзя ли поосторожней… – недовольно поморщился Кукольников.
Он, как всегда, был гладко выбрит и аккуратно причесан. Но самое удивительное: от ротмистра разило дорогим французским одеколоном. Где он достал парфюмерию в этой глухомани, для Деревянова было загадкой.
– М-м… – невразумительно промычал Деревянов, усаживаясь напротив.
Кукольников вызывал у него противоречивые чувства.
Как кадровый русский офицер, он презирал полуштатских ищеек из Жандармского корпуса. Несмотря на то, что ему волею обстоятельств пришлось связать свою судьбу с жандармом, Деревянов так и не смог до конца побороть в душе неприязнь к Кукольникову. Но в то
Когда невозмутимый и неулыбчивый Кукольников изредка поднимал от бумаг восково-желтое, с пятнами редких веснушек лицо, и его темно-коричневые глаза на какой-то миг ловили взгляд поручика, тому казалось, что сотни невидимых иголок впиваются в кожу.
В такие моменты Деревянов терялся и чувствовал себя не в своей тарелке. Кукольников был жесток к врагам и беспринципен. Иногда поручику казалось, что жандармский ротмистр примкнул к Белому движению только ради удовлетворения своих садистских наклонностей.
– Ну что там у вас… кгм… новенького? – спросил Деревянов.
И зашарил по карманам в поисках табакерки.
– Все то же, – коротко бросил Кукольников.
Он что-то торопливо записывал бисерным почерком в свою неизменную записную книжку в переплете тисненой кожи. Ротмистр всегда держал ее при себе, и поручику очень хотелось прочитать его записи. Это было детское желание, но Деревянов ничего не мог с собой поделать.
– Впрочем, каюсь, есть… кое-что, – какое-то мгновение поколебавшись, сказал ротмистр, не глядя на Деревянова.
Он нагнулся и вытащил из небольшого сундучка, служившего ему походным сейфом, кожаный мешочек, туго схваченный завязками.
– Вот, прошу-с…
Подозрительно поглядывая на безукоризненный пробор Кукольникова (тот снова принялся за свою записную книжку), Деревянов, распустив плетеный кожаный шнурок-завязку, вытряхнул содержимое мешочка на стол. И застыл, ошеломленный: на шершавых нестроганых досках грубо сколоченного стола маслянисто желтели крупные золотые самородки!
– Г-где?.. К-как?.. – с трудом ворочая языком, спросил пораженный до глубины души Деревянов.
И умолк, не в силах оторвать взгляда от невзрачных на вид, но поистине бесценных металлических кусочков.
– Бирюлев! – позвал Кукольников. – Давай сюда голодранца.
Он закрыл записную книжку и ледяным взглядом уставился на дверной проем.
Скрипнула дверь, и помощник ротмистра, тоже из бывших жандармов, сухопарый Бирюлев, втолкнул в избушку невысокого черноволосого мужичка в изодранной заячьей безрукавке, под которой виднелась застиранная до дыр рубаха голубого ситца в ржавых пятнах крови.
Ступив два шага к столу на негнущихся кривоватых ногах, мужичок мягко завалился на чисто выметенный пол. Похоже, он потерял сознание.
Кукольников брезгливо кивнул Бирюлеву:
– Подними. Перестарался… черт тебя дери.
– Прикидывается…
Злобно оскалившись, Бирюлев встряхнул мужичонку за шиворот.
– Стой смирно, стер-рвец! – рявкнул он.
Мужичок стоял, шатаясь, и глядел на Кукольникова, в котором признал большого начальника, обезумевшими со страху глазами.