В августе, по дешевке

В августе здесь все почти даром: ослепительное солнце, коралловые рифы, напитки в баре из бамбука, музыка, — все со значительной скидкой, как чуть запачканное белье на распродаже. Периодически весело, словно на школьный пикник приезжали группы туристов из Филадельфии, а через неделю, вымотанные до предела, отбывали с куда меньшим шумом — праздник закончился. Целые сутки в бассейне и баре не было ни души, а потом прибывала очередная команда, на этот раз из Сент-Луиса. Все друг друга знали: успевали перезнакомиться, пока ехали на автобусе в аэропорт, летели в самолете, проходили таможню. Днем разбредались в разные стороны, а после, с наступлением темноты, громко и радостно приветствовали друг друга, обмениваясь впечатлениями о подводной рыбалке, ботанических садах, испанском форте. «Мы поедем туда завтра», — эта фраза звучала чаще всего.

Мэри Ватсон написала мужу в Европу: «Мне захотелось сменить обстановку, а в августе здесь все очень дешево». Они поженились десять лет назад и за это время расставались только трижды. Он писал ей каждый день, но письма доставляли в отель дважды

в неделю, по несколько штук сразу. Она раскладывала их, как газеты, по датам и читала строго по порядку. Муж Мэри был, как всегда, нежным и пунктуальным: исследования, подготовка лекций и обширная переписка практически не оставляли ему времени, чтобы посмотреть Европу, «ее Европу», он неизменно подчеркивал, давая понять, что не забыл, какую жертву она принесла, выйдя замуж за американского профессора из Новой Англии; однако, это не мешало ему мягко критиковать «ее Европу»: еда тут слишком жирная, сигареты слишком дорогие, вино подают слишком часто, получить молоко за ланчем крайне затруднительно. С помощью этой критики, возможно, он хотел убедить ее в том, что значение этой жертвы все же не следует преувеличивать. И, наверное, было бы лучше, если б Джеймс Томсон [1] , творчеством которого он занимался в настоящее время, написал «Времена года» в Америке. Мэри должна признать, что американская осень куда прекраснее осени английской.

Мэри Ватсон тоже писала мужу каждый день, иногда только открытки, и просила простить ее, если вдруг они покажутся однообразными. Писала в тени бамбукового бара, откуда ей было видно всех, кто шел к бассейну. Писала правду: «В августе здесь все очень дешево; отель заполнен лишь наполовину, жара и влажность утомляют, но это все-таки смена обстановки». Ей не хотелось выглядеть транжирой; жалование профессора литературы, которое европейцам казалось огромным, заметно уменьшалось с учетом разницы в ценах на стейки и салаты, кроме того, у нее просто не было особого желания тратить деньги в его отсутствие. Мэри написала о цветах в ботаническом саду, где решилась побывать только раз, и — пусть и несколько лукаво — о том, как благотворно могли бы повлиять солнце и праздная жизнь на Маргарет, близкую подругу Мэри из «ее Англии», которая прислала письмо, где выражала сожаление, что не может составить ей компанию. Такие, как Маргарет, по разумению Мэри, стояли выше подозрений. Да и Чарли она тоже полностью доверяла. Но даже достоинства с течением времени превращаются в недостатки. «После десяти лет счастливой семейной жизни, — думала Мэри, — уверенность в будущем и спокойствие несколько приедаются и ценятся уже не столь высоко».

Письма Чарли Мэри читала очень внимательно. Жаждала найти в них хоть какие-нибудь двусмысленности или уловки, путаницу в рассказе о том, как он проводит время. Даже преувеличенно пылкое выражение любви порадовало бы ее, ибо стало бы свидетельством чувства вины. Но она не могла обманывать себя; в строчках, написанных летящим почерком Чарли, она не находила и намека на вину. Мэри подумала: будь Чарли одним из поэтов, творчество которых он изучал, за два месяца, проведенных в «ее Европе», он уже закончил бы средних размеров поэму, а на переписку, в конце концов, тратил бы только свободное время. А это самое время сводил бы к минимуму, так что, кроме писем, его ни на что другое бы не оставалось. «Уже десять вечера, за окном льет дождь, для августа довольно холодно, температура не выше пятидесяти шести градусов [2] . Пожелав тебе спокойной ночи, дорогая моя, я с радостью улягусь в кровать с мыслями о тебе. Завтра у меня длинный день в музее, а вечером обед с Уилкинсонами, которые заглянули сюда по пути в Афины, — ты ведь помнишь Генри Уилкинсона и его жену?» Естественно, Мэри помнила. Она задавалась вопросом, удастся ли ей по возвращении к Чарли уловить какие-то изменения в его манере заниматься любовью, свидетельствующие о том, что у него в постели побывала незнакомка. Сейчас-то она не верила в подобную возможность, а если бы такое случилось, доказательства она получила бы гораздо позже, но ей хотелось бы узнать обо всем незамедлительно. Чтобы оправдать... курортный роман, нет, даже не действия, а только намерение, намерение изменить Чарли, закрутив, как это делали многие из ее подруг (идея эта возникла у Мэри, как только жена декана произнесла: «В августе на Ямайке все очень дешево»).

И проблема заключалась лишь в том, что после трех недель душных вечеров, ромовых пуншей (она более не могла скрывать отвращение к ним), теплых «мартини», вечных рыбных блюд, помидоров во всех видах никакого романа не было и в помине, даже намека на роман. Она в полной мере вкусила атмосферу курорта в сезон скидок: изменить просто невозможно, остается только посылать мужу открытки с изображением сверкающего моря под ярко-синим небом. Однажды женщина из Сент-Луиса, увидев, как Мэри в одиночестве сидит в баре и пишет письмо, пожалела ее и пригласила в свою компанию, собравшуюся на экскурсию в ботанический сад. «Мы все очень веселые», — добавила она, улыбаясь во весь рот. Мэри, с подчеркнуто английским акцентом, дабы наверняка отвадить нахалку, ответила, что к цветам безразлична. Слова эти потрясли женщину до глубины души, словно Мэри заявила, что не любит смотреть телевизор.

По движениям голов на другом конце стойки и возбужденному звону стаканов с «пепси-колой» она поняла, что ее ответ передается из уст в уста. И потом, пока эта веселая компания не отбыла в лимузине в аэропорт, чтобы улететь в Сент-Луис, чувствовала, что ее старательно избегают. Понятное дело, англичанка, да к тому же не любит цветы и, возможно, алкоголичка, поскольку предпочитает «пепси-коле» теплый «мартини».

Большинство этих веселых компаний объединяло одно — отсутствие мужчин; возможно, поэтому никто и не старался выглядеть привлекательно. Туристки не стеснялись носить яркие облегающие шорты-бермуды, выставлявшие напоказ их кошмарные ягодицы необъятных размеров. У всех на головах красовались шарфы, повязанные поверх торчащих в разные стороны бигуди: в таком виде даже ходили к ланчу. Изо дня в день Мэри наблюдала, как толстухи плюхаются в воду, — бегемотихи, да и только, другого слова и не подберешь. Только вечером женщины меняли чудовищные шорты на не менее чудовищные платья из хлопчатобумажной материи с крупными лиловыми или алыми цветами и собирались к обеду на террасе, где требовалось соблюдать определенные правила приличия. Мужчинам, если они иногда здесь появлялись, приходилось надевать пиджак и галстук, хотя температура воздуха даже после заката не опускалась ниже восьмидесяти градусов [3] . В общем, мечты Мэри о курортном романе таяли, как дым. Только у магазинов, торгующих беспошлинными товарами, изредка попадались мужья преклонного возраста со своими женами.

В первую неделю она было приободрилась, увидев троих коротко стриженных мужчин; они прошли мимо бара к бассейну в узеньких плавках. Мэри понимала, что все трое слишком молоды для нее, но пребывала в таком настроении, что обрадовалась бы даже чужому романтическому приключению. Романтика, как известно, заразительна, и если в кофейне при свечах будут ворковать несколько молодых пар, кто знает, не объявятся ли там более зрелые мужчины, чтобы подхватить почин молодежи? Но надежды Мэри не сбылись. Молодые люди пришли и ушли, не взглянув на бермуды и спрятанные под шарфами бигуди. Оставаться? С какой стати? Ни одна из женщин не могла сравниться с ними красотой, и они это знали.

Так что почти каждый день в девять часов Мэри отправлялась спать. Нескольких вечеров с калипсо [4] , банальными «экспромтами» ведущего развлекательной программы и грохотом барабанов хватило ей с лихвой. За закрытыми окнами отеля, под звездами и пальмами тропической ночи мерно гудели кондиционеры. Звук этот напоминал урчание в переполненных животах отдыхающих. Комнату наполнял сухой воздух, походивший на свежий не больше, чем вяленый инжир на только что сорванные плоды. Глядя на свое отражение в зеркале и расчесывая волосы, Мэри часто сожалела о том, что не отнеслась благосклонней к веселой компании из Сент-Луиса. Да, она не носила бермуды и обходилась без бигуди, но от жары волосы все равно слипались и торчали в разные стороны, а зеркало не собиралось скрывать, что ей тридцать девять лет и ни днем меньше. Если бы она сразу не заплатила за четырехнедельный пансион, купив индивидуальный тур со всеми необходимыми билетами, то поджала бы хвост и незамедлительно вернулась домой в кампус. «В следующем году, — думала она, — когда мне исполнится сорок, я буду благодарить небеса за то, что сохранила любовь хорошего человека».

Мэри отличалась склонностью к самоанализу и, возможно, предпочитала задавать вопросы конкретному лицу, а не неведомо кому (человек может надеяться, что даже те глаза, которые он десять раз на дню видит в зеркале пудреницы, не взглянут на него равнодушно); вот она и задавала их самой себе, воинственно уставившись на свое отражение в зеркале. Женщина она была искренняя, потому и вопросы звучали довольно жестко. Она говорила себе: «Я не спала ни с кем, кроме Чарли (встречи с молодыми людьми, имевшие место до свадьбы, она не рассматривала как сексуальный опыт), так почему теперь я стремлюсь найти незнакомое тело, которое, возможно, доставит мне меньше удовольствия, чем тело, которое я уже знаю?» Кстати, и Чарли доставил ей настоящее удовольствие только на втором месяце их супружеской жизни. Удовольствие — она познала это на собственном опыте — переросло в привычку, следовательно, сейчас она искала не удовольствия, тогда чего? Ответ напрашивался только один: новых ощущений. Некоторые ее подруги из респектабельного университетского кампуса, со свойственной американцам откровенностью, рассказывали ей о своих романах. Обычно случалось такое в Европе: временное отсутствие мужа давало возможность немного развеяться, чтобы через неделю-другую, облегченно вздохнув, вернуться домой. А потом все в один голос заявляли, что расширили свой кругозор, поняли то, что оставалось недоступным их мужьям, — истинный характер француза, итальянца, даже, в редких случаях, англичанина.

Мэри Ватсон отдавала себе отчет в том, что все ее знания в вопросах секса, пусть она и англичанка, ограничивались одним американцем. В кампусе ее считали европейской женщиной, но она знала только одного мужчину, уроженца Бостона, которого не слишком привлекали великие европейские нации. В определенном смысле она была больше американкой, чем он. И, может, меньше европейкой, чем даже жена профессора романских языков, которая призналась ей, что однажды в Антибе... однажды, потому что закончился год их пребывания в Европе... ее муж на несколько дней уехал в Париж, чтобы ознакомиться с древними манускриптами, перед тем, как улететь в Америку... зато воспоминания остались на всю жизнь.