В августе жену знать не желаю
Шрифт:
Есть гудки длинные, бесконечные, заунывные, как плач ребенка. Другие, еще более печальные, отвечают вдалеке.
О, никогда не поселяйтесь в домах, где по ночам слышны гудки паровозов.
Они напоминают об осени, о давних вечерах, проведенных в одиночестве и безделье, о том, что давно и безвозвратно прошло.
Они даже наводят страх.
Когда слышишь эти гудки, сжимается сердце, начинаешь думать, что все кончено, все потеряно и все напрасно.
Начинаешь думать, что надеяться больше не на что, и прошлое не вернуть.
Не нужно обманывать себя, когда ночью слышатся гудки далеких
Представляете, эти поезда едут всю ночь с потушенными огнями, задернутыми занавесками и спящими пассажирами.
Бедные пассажиры. Они плохо вели себя весь день и сейчас спят, как нехорошие дети. Они ссорились, дрались, обманывали друг друга, не слушались, врали и говорили плохие слова; они много хлопотали и, наконец, закрыли чемоданы и сели на поезд.
Но и здесь они вели себя нехорошо. Кто занял два места, оставив без места другого; кто постарался положить свой чемодан на чемодан своего попутчика; кто открыл окно, когда другой этого не хотел и закрыл его назло; кто курил огромные сигары, не обращая внимания на остальных; кто делал вид, что читает, в то время как попутчики хотели погасить свет; кто нарочно толкнул ногу чужой дамы.
Потом погасили свет и закрыли глаза. Но прежде чем уснуть, постарались найти способ сделать еще одну мелкую гадость. Пока делали вид, что спят, вели глухую борьбу между собой, локтями стараясь отвоевать хоть немного места.
Но вот, наконец, дал бог — все уснули.
Они такие хорошие, когда спят. Их бедные маленькие головы кажутся съежившимися, когда лежат на дорожных подушках. Да и сами они кажутся меньше, когда спят. У них открыты рты, кулаки сжаты, жилеты расстегнуты, а воротнички смяты. В призрачном синеватом свете они бесконечно задумчивы и бесконечно печальны. Они по-настоящему устали, и кажется, что их мысли не покидают их даже во сне; скорее наоборот, эти мысли, как и их чемоданы, бутылки с минеральной водой, расписания, остаются с ними; с ними, потому что они, даже когда спят, бегут по своим завтрашним делам.
Вот так, столько страданий, забот, надежд, страхов, обид и иллюзий везет поезд — всю ночь, с потушенными огнями, задернутыми занавесками, под печальные гудки, сквозь равнины со спящими хуторами, где сверчки и лягушки, пыльные изгороди и пустынные проселочные дороги, бегущие вслед за составом в бездонной тишине.
Но когда-нибудь пройдет и это, и железные дороги уступят место другим.
Дорогам без булыжников, без пыли, кюветов, луж, осликов, бродяг, бродячих псов, воров, карабинеров, женщин легкого поведения и даже без регулировщиков. Дорогам, где не растут деревья, где нет остановок, где не снашиваются туфли.
Но что это за дороги?
Увы, дороги новейшей конструкции, которых уже много: дороги в небе. Нужно набраться храбрости, надеть кожаный шлем и лететь. Придет день, когда мы все полетим этими дорогами. И в этот день поднимется в небо долгий, заунывный, мучительный, последний гудок паровоза, чтобы затем умолкнуть навсегда.
Прощайте, вокзалы. Ваши огни, прозрачные и одинокие, сияющие в пустынном небе; ваши дали, исчерченные дымом паровозов, длинные перроны, темные навесы и всю вашу ненавистную красоту,
Вы, кому ведомы радость и мука отъезда, слезы расставания и отчаянное молчание окончательной разлуки; вы, кому известны голоса последних наставлений и банальных прощальных слов; вы, кому известно, как говорят «прощай», кто видел, как разбиваются сердца, все вы окончательно отправитесь к черту.
Пассажиры, которых никто не пришел провожать на вокзал, вы никогда не пробовали выглянуть в окно со стороны, противоположной той, на которой стоят те, кто остается? Здесь не платформа, а твердые булыжники; здесь нет никого; и дома здесь выглядят совершенно без прикрас. И это одиночество, эта тишина, это запустение и это равнодушие говорят, что хотя поезд еще стоит, здесь уже даль, уже забвение.
Станции, вы — ворота печальной страны, где царят длинные стальные опоры, неподвижные серебряные реки и далекие огни; маленькие кладбища, мимо которых все быстро пролетает, и деревья, убегающие большими шагами; темные вечерние луга, пыльные изгороди белых проселочных дорог и пустынные заросли тростника. Вы — ворота пустынных равнин, над которыми низко нависло небо, горят красочные закаты, убегает луна, где пролетают маленькие станции с застывшими на рельсах товарными вагонами и длинными темными пригородными поездами с переполненным третьим классом и коровами, глядящими в решетчатые окна вагонов для скота.
Вокзалы, царство огромных светящихся часов, бесконечных звонков, баков с водой, дыма, свистков, минеральной воды, дорожных подушек. Придет день, когда вас больше не будет, а аэропорты станут похожи на вас.
Здесь хотя бы не будет больше развевающихся платочков, либо потребуются простыни, чтобы нас заметили с неба; и прощание будет быстрым и не таким грустным.
Но, может быть, и в аэропортах неразумная и непобедимая грусть человеческая найдет себе место и вытеснит все прочие чувства. И будут плакать, прощаясь, в тот день, и, как это всегда бывает, то, что когда-то казалось просто героическим, теперь покажется нам просто грустным.
XVII
Следующий день прошел для нашего друга под знаком тревожного ожидания. Каждые пять минут он спускался вниз и спрашивал у швейцара, не заходил ли случайно старичок с редкой седой бородой.
— Пока нет, — неизменно отвечал тот.
Баттиста снова поднимался в номер и садился у окна. Но Фалькуччо все не было. Солнечный Луч, хотя и продолжал верить в друга, стал грустнеть. Часы летели с быстротой, характерной для ожидания тревожных событий.
Тем временем Гверрандо под предлогом визита к портному исчез и больше не появлялся до конца дня. А дело было в том, что в гостиницу, где он проживал, прибыл и Филиппо, который должен был выступать свидетелем на его бракосочетании, в сопровождении жены. Старик хотел отдохнуть после утомительной дороги.
— А я, пожалуй, — сказала Сусанна, — выйду с Гверрандо. Мы должны поговорить.
— По-итальянски? — спросил муж, забираясь в постель.
— Да нет же, милый! По-английски.
Успокоенный Филиппо заснул.