В белую ночь у костра
Шрифт:
— Стала революционеркой?
— Вот именно, — сказал дядя.
— Навсегда?
— Навсегда! — сказал дядя. — И с честью прошла этот путь!
Дядя замолчал, и опять заговорил дождь — о чём-то своём, неизменном, — а дядя стал раскуривать трубку. Дядя всегда очень много курил. Почти никогда не выпускал он изо рта своей трубки. Он всегда дымил, как вулкан, внутри которого бушует пламя.
— А куда они ускакали? — спросил я.
— В укромное местечко! — сказал дядя.
— Чтобы сидеть и не высовывать носа? — спросил я.
— Нос они всё-таки высовывали, да ещё как! — сказал дядя.
— Как?
— А
— А куда они удрали?
— Сестру Потапыча князь отправил за границу, в Берлин. Там она изучала немецкий язык, училась, не оставляя революционной работы. В те годы за границей жило много русских революционеров. Все они бежали от царской охранки. Особенно в годы реакции…
— Какой реакции?
— Реакция — это противодействие правительства революционерам. После разгрома революции девятьсот пятого года почти все революционеры или сидели в тюрьмах и ссылке, или в глубоком подполье, или бежали за границу. В стране была задавлена всякая свобода; я уж не говорю о митингах и демонстрациях — даже говорить люди боялись, даже думать! Это и называется реакцией…
— И Потапыч бежал за границу?
— Потапыч пока ещё нужен был здесь, Он сидел в подполье… Проще говоря, он скрывался в родных местах — в крошечной лесной избушке на берегу реки. Он решил некоторое время там отсидеться. Товарищи приносили ему еду. От них он узнавал разные новости… Это были печальные новости! Почти все его друзья один за другим попали в лапы жандармов. Потапыч сам был готов ко всему… Но знаешь, кто однажды заглянул к нему на огонёк?
— Кто? — спросил я.
— Угадай!
— Сайрио?
— Сайрио уже сидел в тюрьме, — сказал дядя. — Его схватили, когда он вернулся в Кутаиси.
— Шервашидзе? — спросил я, подумав.
— Думай, думай! — сказал дядя.
Он лёг, завернувшись в одеяло, рядом со мной. Порфирий давно уже спал. И Чанг спал. В стены палатки барабанил дождь, шумели деревья. «Кто же заглянул к нему на огонёк?» — думал я.
Как сбежал плот
Получилось так, что рано на рассвете я вынужден был выйти из палатки. Наверное, из-за выпитого накануне чая: я слишком много выпил накануне чая — у костра, когда мы грелись под дождём. Поэтому я проснулся раньше всех, все ещё спали, и палатка содрогалась от дядиного храпа. Я вылез наружу.
Было совсем тихо и светло, хотя солнца не было — на фоне молочного неба спешили рваные серые облака. Всё вокруг было мокрое и блестело: трава, камни, кусты и деревья. Босиком, в одних трусах отбежал я в сторону от палатки, задевая головой за ветви елей, и на мою тёплую кожу сыпались холодные гроздья капель.
На открытом месте я встал на камень и так стоял, вдыхая всей грудью холодный влажный воздух.
Я смотрел на речку, разлившуюся впереди под берегом, и не узнавал её! Она вся была коричневая, мутная — кофейная река! Не совсем кофейная, а напополам кофейная — кофе с молоком! Как в сказках! Не хватало только пирожных берегов! Я сразу понял, что это от пролившихся ночью ливней: с гор сбежали глинистые ручьи и замутили речку… И вдруг я увидел наш плот! Он отходил
— Дя-а-дя-а! — заорал я диким голосом, не сходя с места. — Дя-а-дя-а!
Я не мог сразу сойти с места.
Через минуту дядя, Порфирий и Чанг стояли рядом.
Мы молча смотрели на плот, который уже был недосягаем. Он бежал всё быстрее и быстрее посередине реки…
— Как я удачно проснулся! — сказал я.
— Чрезвычайно удачно! — воскликнул дядя. — По наитию!
— Как — по наитию?
— По велению свыше! — усмехнулся дядя. — Ещё удачнее ты привязал плот! Молодец! — Он мрачно почесал волосатую грудь.
— Ничего дак, — сказал Порфирий. — После драки кулаками не машут. Неделя ходу — и мы дома…
— А на плоту? — спросил я глупо.
— А на плоту мы бы шли два дня! — сказал дядя.
Я понял, что дела мои плохи. «Лучше молчать, — подумал я. — Молчать как рыба. И всё!»
В это время ненадолго выглянуло солнце, и всё вокруг засверкало. Мы пошли назад к палатке в этом сверкающем мире. Над палаткой стояла высокая ель с широкими, мощными лапами, свисавшими до самой земли, и каждая еловая иголочка держала на кончике огромную каплю. Все эти капли переливались в солнечных лучах, как драгоценные камни. «Такую бы ель на Новый год!» — подумал я. Но промолчал.
— Посмотри, какая ель! — сказал дядя.
— Да, — сказал я.
— Хотел бы ты иметь такую на Новый год?
— Да, — сказал я.
— Разводи костёр! — приказал дядя.
Я оделся и пошёл за дровами. Чанг тоже пошёл со мной. Я потрепал Чанга по голове.
— Милашка! — сказал я ему. — Видишь, какие бывают неприятности!
Чанг лизнул мне руку. Я видел, что он мне сочувствует. Я присел на покрытый лишайниками камень. Чанг устроился передо мной. Мы были с ним одни в сумрачной влажной чаще. Здесь было ещё холодней. Как в погребе.
— Теперь придётся идти пешком, — сказал я Чангу. — Понимаешь?
Он кивнул головой и щёлкнул зубами.
— Целую неделю! — сказал я.
Чанг опять кивнул.
— Тебе охота тащиться неделю по этим буреломам?
Чанг замотал головой и заворчал, вздрогнув кожей.
— И мне, — вздохнул я. — Ну, пойдём поищем дрова…
Когда мы с Чангом вернулись, палатка была уже снята. Дядя и Порфирий упаковывали вещи. Я стал разводить костёр. Я всё делал, как вчера Порфирий, когда он разводил костёр под дождём. Конечно, мне было легче, потому что дождя не было, но и солнца тоже не было, оно опять скрылось, и всё вокруг было мокрым, и дрова были скользкими — кора у них совсем раскисла, — и мне приходилось их раскалывать, чтобы добраться до середины, где они были сухими. Потом я взял у Порфирия кусок трута, поджёг его под сухими щепочками, и скоро мой костёр запылал.
Всё это я делал молча. И Порфирий с дядей укладывали вещи молча. Говорить не хотелось. Из-за плота.
Когда вскипел чай и мы сели на разостланной клеёнке завтракать, дядя вдруг спросил:
— Ну, ты догадался, кто заглянул к Потапычу на огонёк?
— Нет, — сказал я.
Я совсем забыл о Потапыче и о том, что кто-то должен был заглянуть к нему на огонёк, потому что я всё время переживал неудачу с плотом и думал, что дядя будет меня ругать за плот или просто будет молчать, а он вдруг говорит о Потапыче! Поэтому я очень удивился дядиному вопросу.