В белую ночь у костра
Шрифт:
Я пристально следил за проплывавшими внизу очертаниями.
Я ждал, когда внизу появится серая продолговатая тень, и, когда я замечал эту тень под камем, я прицеливался и швырял в неё свой трезубец, тут же выхватывая его из-за борта, и вот уже на трезубце была не тень — на трезубце извивалась страшномордая уродливая рыба зубатка, раскрывая широкую пасть с острыми маленькими зубами. Пронзённая трезубцем насквозь, зубатка резко виляла коричневым телом из стороны в сторону, пытаясь схватить зубами невидимого врага, похожая на страшную
Она молча разевала страшную пасть, тараща глаза, — казалось, она сейчас что-нибудь скажет, — и я поскорее стряхивал её в карбас и опять стоял на носу, вглядываясь в глубину.
Так мы плыли долго, не разговаривая. Была совершенная тишина, только с вёсел с тихим звоном срывались капли и зубатка глухо стучала хвостом по дну карбаса.
Потом дедушка сказал «кончай», и я сел на нос, положив трезубец на дно, где трепыхалось уже много зубаток, а дедушка положил на дно вёсла и поднял парус.
Парус хлебнул воздуха, мы развернулись и пошли через залив к синевшим вдали островам.
— Море вздохнуло, — сказал дедушка. — Слышишь? Это прилив…
Острова быстро приближались. Они были каменистыми и покрытыми лесом.
Мы скользили по голубой ряби, и дно уже не проглядывалось.
Не знаю, сколько прошло времени, пока мы достигли острова под серой отвесной скалой.
Здесь была прозрачная тень, потому что солнце опустилось к горизонту по другую сторону острова. Я поёжился от холода.
Чайка кружилась над нами, вскрикивая, как испуганный ребёнок.
— По сухой воде здесь хорошо купаться, — прошептал Митя. — На пляже.
— Где? — не понял я.
— Под этой варакой, — кивнул Митя на скалу. — Тут под водой пляж, его сейчас не видать, потому что прилив…
«Почему он шепчет?» — подумал я.
Дедушка неслышно опускал в море якорь.
— Пошли, — сказал он и первым ступил на скалу.
— А здесь кто-нибудь живёт? — спросил я тихо.
Дедушка кивнул и приложил палец к губам.
Мы полезли вверх по тропинке, прижимаясь к скале.
Из-под моей ноги вырвался камень и с высоты громко плюхнулся в море.
— Тише ты! — зашипел Митя.
Мы поднялись и сели передохнуть.
Дул ветер.
Глубоко внизу покачивался на волнах наш карбас со спущенным парусом, как в синем колодце. Тень от скалы лежала на воде длинным треугольником, и в основании этого треугольника — в воде под скалой — вспыхивало и сверкало тёмно-красным, как будто на дне что-то горело.
За краем тени поверхность моря всё время меняла цвета, как вертящаяся плоскость калейдоскопа: появлялись и исчезали разноцветные полосы и многоугольники — синие, красные, жёлтые…
По сравнению с морем и небом остров казался мрачным. Сразу за краем скалы неизвестно как росли вековые ели среди высоких причудливых камней, соперничая с ними в росте, росли густо-густо, почти вплотную, а между ними переплетались кусты можжевельника.
Ветер
И вдруг я услышал тихий перезвон колокольчика.
Я не мог понять, где он звенит: то он раздавался в чаще, то внизу, под скалой.
Я вспомнил, что так же звенит колокольчик Порфириевой коровы, когда она бродит вокруг дома, щипля траву, или когда спит в сарае, вздыхая и ворочаясь, — у коровы на шее висит колокольчик и всегда подрагивает и звенит, днём и ночью.
— Тут где-то корова, — сказал я. — Колокольчик…
— Это птица поёт, — тихо сказал дедушка.
И колокольчик сразу зазвенел! Или это была флейта?
Мы теперь сидели спиной к морю.
Дедушка посмотрел в чащу, потом в небо, где появились вытянутые розовые облака.
Ветер шевелил белую бороду и волосы на голове леда.
Флейта заплакала совсем рядом.
— Пошли, — сказал дедушка.
Мы вошли в чащу и стали продираться сквозь заросли. Здесь было темно. На лицо садилась паутина, я вздрагивал и смахивал её пальцами, и опять шёл вперёд за дедушкой и Митей, проваливаясь в мох и разводя ветви руками.
Деревья гудели, и колокольчик позванивал, и пела флейта, как будто кто-то плакал, но легко и радостно.
Впереди забрезжило оранжевым, там угадывались переплетения ветвей и стволов, а в середине чернело что-то огромное и непонятное.
— Сядем, — прошептал дедушка.
Я нащупал под собой камень и сел.
Флейта запела высоко-высоко, и темнота впереди зашевелилась, загораясь пламенем, обретая форму, и я увидел огромную птицу!
Я увидел, как тёмным золотом осветилось её курносое женское лицо, зашевелились полуопущенные крылья и ярко вспыхнула над головой золотая корона…
— Птица Сирин! — закричал я. — Птица Сирин!
Я вскочил с места… И в то же мгновение вся чаща заполыхала, как огромный костёр, — остров горел! — ослепительной паутиной зажглись ветви деревьев, столбом искр взметнулись в красном воздухе золотистые мошки, и опять всё потухло — остались чёрные ветви на фоне заката и высокий оранжево-белёсый камень, похожий на потухшую головёшку…
Самое главное
Мы пришли с дядей на берег моря — проститься с полуночным солнцем. Потому что назавтра мы уезжали. В Москву. У дяди уже были в кармане билеты.
В доме Порфирия давно спали. Да и всё вокруг спало. Даже громкоговоритель на станции. И Чанг спал возле наших ног, возле камня, на котором мы сидели.
Спали ветры — и Веток, и Полуношник, и Полудник, — спали камни и песок под ними, и избы на песке спали, блестя глазами на Белое море, и море спало, и белыми челноками спали на воде чайки.
Приплюснутое овальное солнце лежало на море, как лебедь, спрятавший под крыло свою голову: розовый лебедь, заснувший на волнах!
Была глубокая белая ночь.