В безвременье
Шрифт:
И пошли.
Застолье перешло в третью стадию.
Первая стадия — разрушительная, когда по ровненьким горкам салатов и паштетов, по сформованным эллипсам блюд, по зализанному заподлицо маслу в масленках наносят первые удары ножом. Первые грязноватые потеки от селедки на белоснежных тарелках. Первая дорожка красного вина на скатерти, посыпанная солью. Еще только пробуют — на тарелках все лежит отдельно и всего чуть.
Вторая стадия — упоительная. Еще манят сациви, и лобио, и фаршированные помидоры, а уже две горы горячего мяса на двух
Третья стадия, когда все уже несколько раз переменили места и теперь каждый вяло ест из чужой тарелки остатки чужой еды, пьет водку из фужера и запивает боржоми из рюмки-наперстка. Первый окурок, запутавшийся в волокнах куриного мяса. Торт щетинится орехами — пухлый, огромный, вкусный, но — некуда! Некуда!
— Кто чай, кто кофе?
— Где ваша рюмка?
— Моя вот… правда, на ней помада, ну неважно.
— Он говорит, что нигде так не кормят, как в русских домах.
— Больше не могу.
— Еще по рюмке.
— И не по одной.
— И чтоб не в последний раз!
— Дай бог!
Гавайцы поют бесконечное: «Дую-дую-дую-ду. Дую-дую-ду».
— Очень хорошая пластинка.
— А Або, Або, шведская, есть у вас?
Вспомнили про шампанское. Вскрыли, а оно согрелось и облило полстола.
— А что пиво — чешское?
— А ликер — Куантро?
— Откуда?
— Оттуда!
— Мне говорили, у вас в Союзе трудности с продуктами. Я этого нигде не вижу.
— А может, кто виски со льдом?
— Ой, ой, как вкусно!
— Где вы это покупаете?
— Этого купить нельзя нигде.
— Водки!
А на кухне двое едят ложками из железной банки зеленый горошек и закусывают эклерами, которые лежат горой и которые никому не нужны.
— Курить выходите только на лестницу, умоляю, здесь не курить!
— Вы попробуйте эти черненькие, это голландские.
— «БТ» — теперь подделка, это не в Болгарии делают, а у нас.
— Так в Болгарии и стоит дороже.
— А табак — кубинский.
— Севочка, больше не надо тебе… не надо.
— Дую-дую-дую-ду! Дую-дую-ду!
— Он просит, чтобы вы звали его просто Гвидо.
— А вас как зовут?
— Лина.
— Вера! Это немыслимо — малина! Малина в мае!
— Это не малина. Это епанча, южноамериканские консервы.
— Что вы смеетесь?
— Я умру, я сейчас умру. Не епанча, а эпаргча! Блеск — на ужин съели епанчу! Умру!
— А вы, Лина, замужем? На вас столько колец, что я не разберу, есть
Застолье перешло в третью стадию. Всеволод Ярмак встал навстречу Чернову. «Мы уже старые», — подумал Чернов. Перед ним стоял толстый, но могучий человек. Почти седой. Большое лицо с яростными, яркими, словно подведенными глазами. Кривоватый рот с большими безвольными губами и мощный волевой подбородок. Правой рукой опирается на тяжелую палку. Ноги в рваных тапочках. Распахнутая дорогая заграничная рубашка с небрежно закатанными рукавами, ширпотребовские синие спортивные штаны. Сиплое громкое дыхание, от которого высоко вздымается жирная грудь тяжелоатлета или тяжелобольного. Они не виделись с полгода. Так получилось. Что-то лопнуло, разъехалось в их отношениях. А было время, они просто не расставались. Долгое время так было.
— Иди сюда, Сашка! — Ярмак принял его в объятия богатырской левой.
— Ну, я тебя поздравляю. Ты вроде молодцом.
— Кончай прохиндеж! Знаю я, что тебе с высокого дерева плевать на мои дела. Я всем тут объяснил, какой ты равнодушный гад. Да ладно, не тушуйся. Я тебя все равно люблю. Давай поцелуемся. — Смачно и влажно впился губами. Угрожающе замотал толстым пальцем у самого носа Чернова. — Я соскучился по тебе, понял? А тебя и сегодня силком тащили. Ладно! Всё! Забыли! В последний раз прощаю.
Александр Петрович вспомнил, что именно таким хрипловатым уверенным голосом он сам разговаривал сегодня, когда пришел к сыну. Ему понравился тот его голос, но слишком легко давалась эта маска, еще тогда он почувствовал, что она чужая, слышанная, заимствованная в готовом виде. Теперь понял он говорил Севкиным голосом и с Севкиными интонациями. И как это было легко, и как жаль, что это не его голос и не его интонации.
— Приветствую, Глеб Витальевич, — сказал Чернов своим собственным, не любимым голосом.
— Здорово, Саша. — Иванов сидя протянул руку.
Когда-то в аспирантуре они вроде были на «ты».
Или казалось? А теперь черт его знает, как называть — и годы прошли, и положение сильно переменилось. И лицо каменное — не поймешь, помнит или нет. Но вроде помнит.
— Здравствуйте, — сказал Чернов худому, носатому, элегантному.
— Бона сэра, — сказал итальянец и зачастил непонятное, пожимая Чернову руку.
Роскошная девица в золоте перевела:
— Синьор Гвидо Паркетти говорит, что много слышал о вас. Он просит вас называть его просто Гвидо.
— Нет, ты представляешь, Сашка, издатель серии «МОДЕРН АРКИТЕТА» и фамилия Паркетти! Анекдот, — кричал Ярмак. — Слово «анекдот» понимаешь, Гвидон? — придвинулся Сева к иностранцу. — А-нек-дот! Гвидон! Понимаешь?
— По-ни-ма-ешь, — по слогам сказал итальянец. И все засмеялись.
Одинцова нежно хлопотала вокруг Александра Петровича. Положила на тарелку всего понемногу, налила водки.
— Мне налей, — властно сказал Сева.
— Не надо тебе, Сева, не надо, — прошептала Вера.