"В борьбе неравной двух сердец"

Куняев Станислав Юрьевич

Прокламация и забастовка. Пересылка огромной страны. В девятнадцатом стала жидовка Комиссаркой гражданской войны. Ни стирать, ни рожать не умела, Никакая ни мать, ни жена — Лишь одной революции дело Понимала и знала она.

В этом обобщённом образе поэт слил воедино лица многих знаменитых командирш революционной эпохи, начиная от Розалии Землячки и кончая Ларисой Рейснер и многими другими "освобождёнными женщинами местечкового Востока". В этот коллективный портрет естественно вписались лица литературных

дам Серебряного века — каждая из которых тоже была "никакая ни мать, ни жена".

Лучше всего об ихнем материнстве говорят собственные стихи наших сивилл или воспоминания их родных и близких. Одна из них почти что каялась перед сыном:

Знаю, милый, можешь мало Обо мне припоминать: Не бранила, не ласкала, Не водила причащать...

А о встрече с матерью после возвращения из заключения Лев Николаевич Гумилёв сам рассказал в своей "Автобиографии".

"...Когда я вернулся, к сожалению, я застал женщину старую и почти мне незнакомую. Её общение за это время с московскими друзьями — с Ардовым и их компанией, среди которых русских, какжется, не было никого, — очень повлияло на неё, и она встретила меня очень холодно, без всякого сочувствия".

Ещё более определённо высказался Лев Николаевич по поводу материнского окружения последних лет в разговоре с Михаилом Кралиным (исследователь привёл эти слова в своих воспоминаниях о Гумилеве): "Когда меня забирали, она осталась одна, худая, голодная, нищая. Когда я вернулся, она была уже другой: толстой, сытой и облепленной евреями, которые сделали всё, чтобы нас разлучить".

А о Цветаевой дочь вспоминала с леденящим душу удивлением и точностью детской памяти:

"Моя мать очень странная. Моя мать совсем не похожа на мать. Матери всегда любуются на своего ребёнка, и вообще на детей. А Марина маленьких детей не любит. <...> Она не любит, чтобы к ней приставали с какими-нибудь глупыми вопросами, она тогда очень сердится. Иногда она ходит, как потерянная, но вдруг точно просыпается, начинает говорить и опять точно куда-то уходит" (декабрь 1918 г.) Дочери тогда было всего лишь 4 года.

После разрушительной и очистительной революционной бури, казалось бы, что все "Бродячие собаки", "Башни", "Привалы комедиантов", "Вены" должны были превратиться в прах, но не тут-то было. Дети Серебряного века, пережив ужасы гражданской войны и голодные годы военного коммунизма, вдруг встрепенулись — богемно-салонный быт начал возрождаться снова. Правда, со своими советско-нэповскими особенностями. В Москве на Тверской открылось "Кафе поэтов", Галина Серебрякова организовала свой салон более с политическим, нежели с литературным уклоном, стали популярными "никитинские субботники", но, конечно, самым известным местом, где собиралась элитная литературная тусовка той эпохи, вежливо опекаемая чекистами, был салон в особняке Гендрикова переулка, где хозяйничала Лиля Юрьевна Брик с двумя своими фаворитами — Осипом Бриком и Владимиром

Маяковским. Но Анна Ахматова, живущая в Ленинграде, чувствовала, что бриковский салон — это отнюдь не "Башня" Вячеслава Иванова времён её молодости:

"Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка попахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции"... И это она писала, симпатизируя Маяковскому, с которым не раз выступала вместе в 1915 году в "Бродячей собаке" и о котором вспоминала в 1940-м в "Поэме без героя", куда призрак великого поэта Революции был приглашён ею на дьявольский бал:

Полосатой наряжен верстой, — Размалёванный пёстро и грубо — Ты Ровесник Маврийского дуба, Вековой собеседник луны. Не обманут притворные стоны... Ты железные пишешь законы — Хаммураби, ликурги, солоны У тебя поучиться должны. Существо

это странного нрава. Он не ждёт, чтоб подагра и слава Впопыхах усадили его В юбилейные пышные кресла...

То, что этот отрывок рисует маскарадный облик молодого Маяковского, А. А. призналась в своих комментариях к поэме. Но и без того стилистика поэмы свидетельствует, о ком идёт речь: "полосатой наряжен верстой" — гигантская нескладная фигура из пушкинских "Бесов": "Там верстою небывалой он торчал передо мной". Речь идёт не только о росте Маяковского, а ещё и о том, что его неуклюжая, громоздкая роль в поэме была задумана как роль одного из главных действующих лиц российской истории, обозначенных Достоевским (а он тоже присутствует в поэме) в названии романа "Бесы"... "Размалёванный пёстро и грубо" — это, видимо, напоминание о жёлтой кофте автора "Облака в штанах"; "Вековой собеседник луны" — перекличка со строчкой Маяковского из "Юбилейного": "В небе вон луна такая молодая, что её без спутников и выпускать рискованно", и "ведь у нас в запасе вечность" — тоже из "Юбилейного". "Он не ждёт, чтоб подагра и слава впопыхах усадили его в юбилейные пышные кресла" — это своеобразное эхо, оттолкнувшееся от названия "юбилейное" и от слов "сочтёмся славою, ведь мы свои же люди"...

Да и сама торжественно-высокая державинская стилистика ахматовского отрывка ("ты железные пишешь законы, Хаммураби, ликурги, солоны у тебя поучиться должны") — "рифмуется" со стилистикой строк, исполненных в "повелительном наклонении" — "я знаю силу слов, я знаю слов набат", "слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана, главаря", "железки строк ("железные законы") случайно обнаруживая" — и т. д. И тут, конечно, есть повод вспомнить, что "Поэма без героя" была начата А. А. в декабре 1940 года, и за несколько месяцев до этого ею было написано стихотворенье "Маяковский в 1913 году":

Всё, чего касался ты, казалось Не таким, как было до тех пор, То, что разрушал ты, — разрушалось, В каждом слове бился приговор. И уже отзывный гул прилива Слышался, когда ты нам читал, Дождь косил твои глаза гневливо, С городом ты в буйный спор вступал.

Не только с городом, но и с миром. Однако дело не только в лексических и стилистических совпадениях, а в том, что традиции Серебряного века с их маскарадной мистификацией и одновременно с настоящими, а не карнавальными человеческими жертвоприношениями на алтарь искусства (самоубийства) в том или ином виде, но вросли в новые салоны, где, казалось бы, их обитатели должны были дышать сплошным воздухом революции, полным озона и оптимизма.

Из воспоминаний Л. Ю. Брик:

"Новый 1916 встретили весело. Ёлку подвесили в углу под потолком вверх ногами <...> Все были ряженые. Маяковский обернул шею красным лоскутом, в руке деревянный обшитый кумачом кастет. Брик в чалме, в узбекском халате. Шкловский в матроске, Эльза — Пьеро. Каменский обшил пиджак пёстрой набойкой, на щеке нарисована птичка, один ус светлый, другой чёрный. Я в красных чулках, вместо лифа цветастый русский платок. Остальные — чем чуднее, тем лучше. Чокались спиртом. Бурлюк рисовал небоскрёбы и трёхгрудых женщин".

В те времена главные лица салонов удивляли гостей всем, чем могли. Лиле Брик было далеко до Ахматовой, которая восхищала гостей в "Башне" Вячеслава Иванова не просто какими-то "красными чулками", а куда более изысканными "фокусами":

"Один раз на ковре посреди собравшихся в кружок приглашённых Анна Ахматова показывала свою гибкость. Перегнувшись назад, она, стоя, зубами должна была схватить спичку, которую воткнула вертикально в коробку, лежащую на полу. Ахматова была узкая, высокая и одетая во что-то длинное, тёмное и облегающее, так что походила на невероятно красивое змеевидное, чешуйчатое существо" (Л. Иванова. "Воспоминания", Париж, 1990 г.).