В час битвы вспомни обо мне...
Шрифт:
– Так значит, она не была одна, когда умирала? Или была одна? – сказал наконец Деан и сделал еще один глоток (казалось, он поднес бокал к губам только для того, чтобы закрыть им свои губы и сделать вид, будто спрашивает не он, будто это ничей голос или голос с экрана телевизора, хотя телевизор был выключен). По его тону нельзя было угадать, какой ответ он предпочел бы.
– Нет-нет, я был рядом с ней, Луиса вам уже сказала, – ответил я и тоже сделал глоток – тоже поднес свой бокал к губам, показывая, что закончил говорить.
– Ты помнишь ее последние слова?
«О боже, ребенок!» – вспомнил я и сказал:
– Она беспокоилась о малыше.
Деан провел рукой по щеке, словно в задумчивости.
– Да, конечно, малыш. Логично. А ты никому не позвонил и никого не известил. Тебе просто в голову не пришло. Это можно понять, правда? Можно понять.
Он все понимал или притворялся,
– Послушайте, может быть, Луиса вам не сказала, но я вам звонил. – Я решил и дальше обращаться к нему на «вы», я не собирался оскорблять его ни словом, ни мысленно. Перейти на «ты» я всегда успею, если мне захочется. Воспоминание о Луисе подбодрило меня. – Я нашел ваш адрес – вы это знаете, Луиса об этом вам уже рассказала, – позвонил в ваш отель в Лондоне, хотя было очень поздно, но там мне сказали, что никакой Деан у них не проживает, на эту фамилию номер вообще не бронировался. Только потом мне пришла в голову мысль, что они могли зарегистрировать вас под вашей второй фамилией, как принято в Англии. Но позвонить во второй раз я в ту ночь не решился. – Я мог бы солгать, сказать, что второй фамилии я не знал (мне и первую-то знать было ни к чему), а потому и не мог позвонить во второй раз. Тогда ему не в чем было бы меня винить. Да и кого можно винить в том, что случилось? В этом нет ничьей вины. Наверное, именно поэтому я и не стал лгать. – И что я мог вам сказать? Подумайте сами, что я мог сказать? Казалось, его совсем не волновало то, что в тот вечер я был с Мартой (это я все время вспоминал про тот вечер), или просто у него было достаточно времени, чтобы успокоиться. Гнев уже улегся – ни к чему было его демонстрировать, ни к чему было притворяться.
– Что ты мог мне сказать? – переспросил он. – То же самое, что сказал бы мне, если б я был зарегистрирован в отеле под своей первой фамилией и тебя соединили бы со мной, когда ты позвонил в первый раз. Я был в номере, я снял бы трубку. – Он помолчал и добавил: – Ты еще не все знаешь.
«Ты нас не спас, – подумал я, – ни меня, ни ее».
– Я не назвался бы. В лучшем случае я сказал бы только: «Позвоните домой». Вы позвонили бы, и никто не снял бы трубку. Вы заволновались бы и послали кого-нибудь узнать, что случилось. А может быть, я ничего бы не сказал, просто повесил трубку, как сделал это на следующий день, когда назвал фамилию Бальестерос и меня соединили с кем-то.
– Да, помню, – сказал Деан, – был какой-то звонок. – Он снова провел рукой по щеке, словно вдруг обнаружил, что забыл побриться. На самом деле выбрит он был тщательно. – Но тогда было уже все равно. Было уже поздно. Все уже случилось, и я уже обо всем знал. Два несчастья вместо одного. Впрочем, одно из них до той минуты было не просто несчастьем.
– Может быть, вы сядете? – спросил я. Он и так был высокий, к тому же стоял – я казался себе совсем маленьким. – Я плохо вас слышу и не все понимаю.
– Мне так лучше. Я сидел весь день на работе, – ответил он. У него были волосатые руки. Он почесывал правую руку крепкими пальцами левой (наверное, она занемела – он слишком долго опирался на нее). – И слышишь ты меня хорошо. А вот понимать действительно не понимаешь. Ты не знаешь моей половины этой истории, как раньше я не знал твоей – до вчерашнего дня я мог только догадываться. Твоя половина и моя не дополняют друг друга и не составляют единого целого, они просто случайно пересекаются. Лучше сказать, твоя история пересекает мою. Моя произошла потому, что я ничего не знал, а вот твоя ее пересекает. О некоторых вещах лучше узнавать сразу. Если бы ты кому-нибудь позвонил в ту ночь и тот человек известил бы меня!
(«Нам невыносима мысль о том, что близкие могут не знать о нашей беде, что они хотя бы одну минуту пребывают в неведении о переменах в нашей жизни: полагают, что мы женаты, хотя мы уже овдовели, что у нас есть родители, – а мы уже сироты, что рядом с нами есть кто-то близкий, а нас уже бросили, что мы здоровы, а мы в это время заболели. Или считают, что мы живы, а мы уже умерли».)
– Я вас не понимаю, – снова сказал я, и на сей раз это была не совсем правда.
Он помолчал несколько секунд, провел рукой по расчесанным на косой пробор волосам (раньше так причесывали детей, наверное, с тех пор он так и причесывается), и, когда он заговорил снова, голос его звучал еще глуше, ои стал еще более низким, ржавым и хриплым, словно Деану мешала говорить застарелая астма или на голове его был шлем:
– Сейчас поймешь. Сейчас я расскажу тебе, что случилось за то время, пока я не знал о смерти Марты, расскажу, что я сделал за это время и чего не сделал, что готов был
«У него тоже на душе тяжкий груз, – подумал я, – он тоже во власти чар и хочет, чтобы они поскорее рассеялись. О чем он говорит? Он повторяет слова Единственного о том, что никто не умирает своей смертью. Мы часто не знаем о смерти человека, встретившегося нам на пути, лишь потому, что даже не заме гили, как наши пути пересеклись. Я спрашивал себя, о какой второй смерти он говорит. Все события, непрерывно происходящие в мире, связаны между собой в единую цепь, одни события влекут за собой другие, а мы об этом ничего не знаем, наш путь – это путь неведения, и это единственно возможный путь. О какой второй смерти он говорит?»
– Хорошо. У меня тоже не слишком много времени, – сказал я, хотя это было не совсем так: на следующий день мне нужно было только позвонить тому неприятному актеру (деваться некуда – он дает мне работу). И еще, наверное, позвонить Луисе – шаг оправданный: она сама просила меня позвонить.
Деан взял пульт и включил телевизор, сразу же убрав звук, пробежался по каналам и снова выключил телевизор (машинальный нервный жест, привычный жест одинокого мужчины – мы все время от времени делаем так, чтобы узнать, что там происходит в мире за время нашего постоянного в нем отсутствия).
– Я был в Лондоне не один, – сказал он, – это нетрудно предположить (как нетрудно и предположить, что я был там один. Предположить можно все, что угодно, другое дело – какое из предположений окажется верным). Год назад у меня появилась любовница – молоденькая медсестра из больницы «Ла-Лус», здесь неподалеку. – И он махнул рукой куда-то в сторону балкона-террасы. – Сначала ничего особенного, как у тебя с Мартой в тот ваш первый вечер, правда, для тебя все так и кончилось ничем, не знаю уж, к счастью для тебя или к несчастью. Я узнал об этом только вчера, раньше я мог только подозревать и догадываться. Ну вот, одна из девушек в белых халатиках, которую я встретил в соседнем баре. Мы перебросились несколькими словами, я заказал для нее какой-то коктейль, мы посмеялись над чем-то вместе с ее подругами (их мнение значит очень много), прошлись вместе. («Безобидные шаги», – подумал я). Ты знаешь, как это бывает: двое идут рядом, останавливаются на перекрестке, потому что горит красный свет, и вдруг приникают друг к другу. А на следующий день уже встречаешь ее после работы, и вы вместе идете ужинать и наконец оказываетесь у нее дома. («И он снимает с нее белесые чулки с катышками около шва».) Ничего необычного, ничего особенного – некоторое разнообразие в жизни. Но это повторяется и повторяется, уже без свидетелей, без одобрительного смеха подружек, и незаметно это входит в привычку: ты звонишь ей примерно в одно и то же время, приходя с ней в бар, ты уже знаешь, что заказать, и вдруг ловишь себя на том, что уже помнишь наизусть ее рабочий график. Некоторые воспринимают это как знаки свыше, как предзнаменование, другие не придают этому особого значения. Каждый понимает происходящее по-своему, каждый рассказывает свою историю, двух похожих историй нет, даже если два человека рассказывают об одном и том же событии, участниками которого были они оба. («И принадлежат эти истории не только тем, кто в них участвовал, или тем, кто их придумал: когда история рассказана, она становится достоянием всех, ее передают из уст в уста, ее искажают и перевирают, и каждый в конце концов рассказывает свою историю».) И ты проводишь в ее доме уже слишком много времени, и прощание длится с каждым разом все дольше, ты привыкаешь к этим тайным встречам, физическая близость (а не слова или поступки) порождает близость душевную, а потом ей уже кажется, что она приобрела на тебя права. Смешно: ты рвешься домой, а через несколько дней все равно снова возвращаешься туда, откуда так хотел уйти и где тебя слишком долго удерживали ласками, поцелуями, нежными просьбами и жалобами. Я думаю, каждому приятно чувствовать, что его любят. («И видеть в этих глазах свое отражение: я слишком долго рядом с тобой, ты от меня устал».)