В чем наше благо
Шрифт:
Все же остальное есть дело неважное для нас, оно -- внешнее дело, а не наше внутреннее. К тому же оно и не дано нам во власть. Поэтому и бояться его нечего.
Мы ясно поймем, что все внешнее не имеет для нас значения только тогда, когда будем осторожно следить за нашими понятиями и желаниями. И таким образом, боязнь истинного зла даст нам бесстрашие перед разными выдуманными злами.
А между тем мы сплошь да рядом попадаемся в западню, как несмышленые звери, за которыми люди охотятся. Охотники вспугивают, например, оленя; олень хочет уйти от опасности и бежит
Чего мы малодушно боимся? Того, что не в нашей власти, Когда бываем мы всего спокойнее и бесстрашнее? Когда дело зависит от нас самих. И выходит, что мы самоуверенно равнодушны к нашей собственной опрометчивости, к нашим ошибкам и страстям и все внимание и старание наше обращаем на то, чтобы достичь успеха в том, что от нас вовсе не зависит. И таким образом, то природное бесстрашие, с которым нам следовало бы относиться ко всему внешнему, мы обращаем на самих себя и становимся самодовольными и самоуверенными. И наоборот, ту природную осмотрительность, которая нам дана для осторожного обращения с нашими внутренними понятиями и желаниями, мы направляем на внешние обстоятельства, от нас вовсе не зависящие, и становимся боязливыми и малодушными.
Если бы мы были постоянно настороже по отношению к нашим понятиям и желаниям -- мы избегли бы много зла; но когда мы всячески стараемся избегнуть того, что в чужой власти, тогда мы, как олени, попадаем в тенета -- смущения, боязни и малодушия.
Страданий и смерти избегнуть нельзя, они -- наш удел. И вот мы как раз их-то и боимся. Зло не в смерти и не в страдания, а в малодушии пред ними.
Правду говорит Сократ, что мы, как дети, устроим себе какое-нибудь чучело, размалюем его пострашнее и сами же пугаемся его. Как дети боятся пугала, ими же самими устроенного, так и мы устроили себе пугало из страданий и смерти и боимся его.
В самом деле, подумаем: что такое смерть? Подойдем поближе к этому страшилищу, рассмотрим его со вниманием, и мы увидим, что это только размалеванное пугало. Ведь необходимо же душе моей когда-нибудь разъединиться с моим телом, как и не были они соединены до моего рождения? Ведь придется же мне умереть -- не сегодня, так завтра? К чему же огорчаться, когда наступает смерть?
– - Зачем так устроено?
– - спрашиваешь ты.
– - А затем, что так нужно для мировой жизни. Эта жизнь основана на том, что прошлое сменилось настоящим и что настоящее в свою очередь сменится будущим.
А что такое страдание? Это то же детское пугало. Разбери хорошенько, в чем оно состоит. Тело наше так устроено, что оно испытывает то неприятные ощущения, то приятные. Неприятные называются страданиями. Но и неприятные и приятные ощущения окончатся с твоею смертью. Чего же бояться страданий, столь непродолжительных?
Вот к каким мыслям мы приходим, когда со вниманием разбираем наши понятия и желания. И эти мысли делают нас бесстрашными ко всему тому, что не есть главное в нашей жизни,-- ко всему внешнему.
В таких мыслях и заключается высшая наука и жизнь.
IV. РАЗУМНЫЙ ЧЕЛОВЕК НЕ СТАНЕТ ОГОРЧАТЬСЯ
– - Меня огорчает то, что люди думают обо мне неправильно.
– - Ведь не ты же в этом виноват, а они. Почему же это огорчает тебя?
– - Да хочется им показать, что они ошибаются. Они жалеют меня, когда я поступаю хорошо; а когда я на самом деле виноват, то они меня одобряют. Они, например, сожалеют обо мне, что я не домогаюсь богатства и власти.
– - Показать всем людям, в чем они ошибаются, и убедить их в том, что разумно,-- это не в твоей власти. Тебе дана власть убеждать только самого себя. Убедился ли ты сам в том, в чем хочешь убеждать других? Знаешь ли ты-то сам, в чем добро, в чем зло? Живешь ли ты сам как следует? Ты знаешь, что можешь жить, как следует, только тогда, когда будешь свободным, когда откажешься от всего того, что не в твоей власти. А разве в твоей власти сделать так, чтобы люди не ошибались? Ты заботишься об этом, огорчаешься этим, значит, ты сам еще не твердо знаешь, в чем добро, в чем зло! Так не лучше ли тебе оставить в покое других людей и учить только самого себя? Сам ты знаешь себя больше всех и убедить себя можешь лучше, чем других. Другие сами увидят, полезно ли им ошибаться.
Если ты живешь хорошо, а люди об этом жалеют, что же тебе остается делать? Не станешь же ты жить скверно для того, чтобы люди перестали тебя жалеть?
Ты знаешь, как надо праведно жить, и все-таки жизнь твоя ничуть не лучше от этого. Отчего это?
Это оттого, что ты живешь не по твоим разумным мыслям, но оставляешь их втуне. Лопата, которою следует копать, непременно ржавеет, если она лежит без всякого употребления. И все твои разумные мысли ни к чему не поведут, если ты не будешь поступать по ним.
Тебе непременно следует освободиться от всякого страха и огорчения. А то ты боишься людской молвы, ты огорчаешься тем, что люди напрасно жалеют или осуждают тебя вместо того, чтобы хвалить и уважать. И что же выходит из твоего огорчения? Если ты горюешь об этом, то выходит, что ты и вправду достоин сожаления.
Антисфен учил, что человек должен быть хорошим и вместе с тем всегда готовым слышать про себя, что он дурен.
У меня голова не болит, а все думают, что она у меня болит. Что мне за дело до этого? Я совсем здоров, а меня жалеют, полагая, что я болен. Я только этому внутренне смеюсь.
И ты поступай так же.
– - Но ведь на долю других достается богатств и почестей больше, чем мне!
– - Ну что же? Ведь и справедливо, чтобы люди имели больше того, чего они добиваются. Они трудились, чтобы стать богатыми и достигнуть власти; а ты трудился, чтобы правильно думать и хорошо жить. Они получили то, чего искали, а ты получишь то, чего ты добиваешься.
Они начальники, а ты нет; они богаты, а ты нет. Да ведь ты и не домогался того, чтобы быть начальником или богатым? Не бывает же так, что тот, кто не заботится о чем-нибудь, Достигал бы больше того, кто заботится об этом. Ведь потерянную вещь находит тот, кто ищет, а не тот, кто вовсе о ней не заботится.