В чужой стране
Шрифт:
Шеф-пурьон доволен. «Хорошо, русский… О, русский хорошо работать!..» Он обещает попросить администрацию, чтобы сегодня за хорошую работу пленным выдали двойную норму сигарет.
— Рано радуется, — говорит старший политрук Маринов, кивая в сторону шеф-пурьона, и бросает лопату.
— Хоть бы конвейер остановился, что ли… Тяжело! — Шукшин вытирает рукой потное лицо, в изнеможении припадает спиной к острым камням. — Кто на главном моторе работает? Яковлев?
— Он.
— Хороший парень.
Маринов, оглянувшись, отполз в сторону и скрылся в темноте. Незаметно
— Паша, ребята в забое сильно устали. И тут вагонетки откатывать не поспевают…
— Ясно!
Через пятнадцать-двадцать минут конвейер останавливается. Яковлев разыскивает шеф-пурьона, торопливо говорит:
— Господин шеф-пурьон, большая поломка… мотор… Я плохо разбираюсь, но подшипники… Кажется, полетели подшипники.
Шеф-пурьон, взбешенный, покидает забой. К Шукшину придвигается Антуан Кесслер, жмет руку выше локтя:
— Гут, камерад! Гут!
Администрация шахты встревожена. К концу смены появляются Броншар и Купфершлегер. Помощник главного инженера, заметно нервничая, говорит шеф-пурьону, что он недоволен его работой.
— С этими простоями надо кончать. Шахта срывает план!
— А что я сделаю? Эти русские… Они саботируют, эти скоты…
— Отвечаете вы, шеф-пурьон!
Купфершлегер покидает забой. За ним уходят Броншар и переводчик Комаров. Броншар задерживается у бездействующего мотора. Мельком оглядев его, поворачивает лицо к Комарову.
— Видите?
— Да, работа грубая. Пустили в ход лом.
— Господин Броншар, надо убрать немецких надсмотрщиков. Скажите директору, что это может привести к осложнению. Русские ненавидят гитлеровцев. Может произойти кровавая расправа… Ломы и кирки здесь, под землей, — неплохое оружие.
Броншар снова смотрит в лицо Комарова. Этот человек не просит, а приказывает! Комаров выдерживает его взгляд, настойчиво повторяет:
— Надо убрать надсмотрщиков, они только мешают. Нам и вам.
— Хорошо, я постараюсь убедить их…
Саботаж, возникший стихийно, усиливался с каждым днем и скоро охватил всю шахту. Вместе с русскими начали действовать бельгийцы, поляки, чехи, словенцы, французы. Все чаще останавливались конвейеры, выходили из строя воздухопроводы, летели моторы, неизвестно куда исчезали отбойные молотки, металлические крепления, в которых так остро нуждалась шахта. Добыча падала с каждым днем. А диверсии проводились все смелее. Вчера с высоты 700 метров оборвалась клеть, в которой спускались в шахту немецкие надсмотрщики. Сегодня произошел большой обвал в семнадцатой лаве. Лаву не расчистить и за сутки…
Взвешивая все, Шукшин начинал понимать, что это ужа не стихийные действия. Кто-то руководит пленными. Он осторожно заговаривал с одним, с другим, с третьим, но люди ничего не знали или не хотели сказать. После долгого раздумья Шукшин решил открыто поговорить с Трефиловым.
Трефилов обычно знал все, что делается в лагере. Но тут он ответил уклончиво:
— Возможно, что и работает кто-то. Но связаться с ними трудно, проявляют
Организацию искал не один Шукшин. В тот же день, когда он говорил с Трефиловым, к нему подошел матрос Марченко, такой же смуглый, крепкий и решительный, как Браток. Но Браток все молчал, ходил угрюмый, злой, а Марченко любит поговорить, побалагурить, а то и песню затянет. В его твердой походке, во взгляде живых, веселых глаз, в привычке резко вскидывать голову что-то лихое, гордое.
Марченко начал без обиняков, напрямую. Отозвав Шукшина в сторону (они курили во дворе лагеря, около барака), он сказал, точно речь шла о самом обычном деле:
— Товарищ подполковник, сдается мне, что в лагере есть организация. Мне кто-то листок в спецовку положил. Вот, глядите… — Он достал небольшую листовку, отпечатанную на гектографе, и, не обращая ни на кого внимания, отдал Шукшину. — Здорово написано! Это наши, русские, писали. И чего хлопцы хоронятся? Тут же все свои, свой народ. Вы-то знаете этих ребят, товарищ подполковник, вам по чину положено.
— Ты думаешь, что есть организация?
— Ну, если ее нет, так надо создать. Нас партия как учила, товарищ подполковник? Первое дело — организация. Без организации нам труба. Сомнут, это факт. А с организацией ни хрена не сделают. Можно весь лагерь освободить. — Марченко докуривал сигарету, обжигая пальцы. — Затянуться хорошенько не успеешь, а уже вся… Он сплюнул, подул на желтые, обкуренные пальцы. — Мы так считаем, товарищ подполковник, вы тут по званию старший, так вам и руль в руки. А я с братками живо договорюсь. Хлопцы тут — во!
Шукшин не сомневался в честности Марченко. Но матрос казался ему человеком невыдержанным, недисциплинированным, с мальчишеской горячностью. Такому доверять опасно.
— Несерьезный разговор, Марченко. Куда бежать? И люди больные, истощенные. А я что? Я и сам убежать не в состоянии, не только людей вести…
— Выходит, боитесь, подполковник? Ладно, тогда будем действовать, как знаем. Я лично, к примеру, тут задерживаться не собираюсь. Братка-то, Модлинского, не поймали… — Марченко поднялся, направился к бараку.
Шукшин хотел было остановить его, но сдержался. «Нет, не нужно. Возможно, матроса провоцируют… Откуда у него эта листовка?» — Шукшин нащупал в кармане тонкий хрустящий листок.
Уже темнело, пленные расходились по баракам. Шукшин посмотрел вокруг, отошел за барак, к огромной раскидистой липе, прислонился к стволу. Достал листовку. Ветви дерева заслоняли свет, но буквы были крупные, бьющие в глаза. «Товарищ, брат! Наша армия героически сражается с ненавистным врагом — фашизмом. Ты должен быть с ней, должен бороться. Уголь, который ты даешь врагу, — это горючее для фашистских самолетов и танков, это пушки и пулеметы, стреляющие в твоих братьев, в твоего отца, сына. Саботируй, срывай добычу угля, уничтожай оборудование шахты, выводи из строя все, что можешь вывести. Смерть фашизму! Да здравствует Советская Родина!»