В Датском королевстве…
Шрифт:
В этой связи изменение революционного курса не имело большого значения, он как-никак менялся повсюду, хотя убежденность an sich [50] в том, что уже наступило тысячелетнее царство, по-прежнему существовала, во всяком случае, среди лидеров революции. Кристиан подобной уверенности не разделял, а когда заговаривал об этом с Бодиль, у него складывалось впечатление, что изменение миропорядка ее давно уже не волнует. Ее, домашний, мир складывался из подгузников, колыбелек, вязаных штанишек и пеленального столика, который можно выдвинуть вперед и задвинуть обратно, поднять вверх и опустить вниз и который проще простого погрузить в небольшой автомобиль, если когда-нибудь они его купят, что вполне реально, ведь Кристиан повсюду мотается, ему машина очень даже нужна. Для работы, конечно. Раз уж у него такая работа.
50
Здесь: как таковой (нем.).
Великая
Однако в целом-то у Кристиана, как и у многих других, было ощущение, что недавние бурные события и воплощенные в жизнь замыслы оставят след на долгие годы. Он больше не был маленьким мальчиком из Хорсенса. Он больше не был юнцом, приехавшим в столицу. Он был уверен в том, что идеи, за которые он боролся, пусть они и не повлияли на власть, тоже оставят неизгладимый след. Он чувствовал: то, чего они с товарищами добивались такими усилиями, стало теперь их собственностью — хоть всего и было этой собственности, что несколько мыслей в голове. Да еще образ жизни. Его-то уж никак не изменить! Потому Кристиан и трахался направо и налево, без зазрения совести — правда, без дискриминации и тут не обошлось: он выбирал самых красивых и тех, к кому его особенно влекло. И пока Бодиль раздавалась вширь, он находился в прекрасной форме и летел вперед в новоприобретенном «моррис-мини», зажав в зубах сигару и выпуская в окно клубы дыма.
Нельзя сказать, что все нежные чувства по отношению к Бодиль у него исчезли, да и в безответственности его нельзя было упрекнуть. Но все же они общались друг с другом, стоя каждый на своем конце перрона. Но странное дело — в это самое время он начал сближаться с тестем и тещей. Благодаря своей новой работе Кристиан Бьернов имел в их глазах какой-никакой успех. Резвый молодой человек, пишущий дерзкие и забавные статьи, то есть не слишком дерзкие и относительно забавные, — разумеется, такой не мог не привлечь внимания публики, ведь и коринфяне не лишены проницательности. Он начал ездить к ним по выходным. С тестем, ландшафтным дизайнером, они обсуждали минеральные удобрения и торфяной мох, не забывая дать профессиональную оценку цветнику, разбитому возле большого замка за чертой города, и повосхищаться аристократами, которые, несмотря ни на что — оберегали эстетические ценности, а без них и при новом миропорядке не обойдешься.
В конце концов, голос Кристиана начал меняться. Никакой радикальной перемены не произошло, просто звуки будто бы устремлялись куда-то вверх, к нёбу. Словно рот был чем-то набит, и не все там умещалось. Кроме того, он стал громче смеяться и вставлять в предложения много ненужных слов и восклицаний, вроде «ба!» или «ой-ой-ой!». Словно японец, он втягивал воздух сквозь зубы и слегка наклонял голову набок, когда что-то действительно его изумляло — или он притворялся, что изумляло. Лишь на короткое время, после рождения ребенка, он стал вести себя как прежде, но затем странности вернулись, пожалуй, даже стали заметнее. Он начал по-другому одеваться. Ничего эксцентричного, ведь все вокруг со временем меняли стиль, а арафатки, морские фуражки и ботинки с широкими носами давно уже вышли из моды. Кристиан сделался настоящим щеголем, он стал держать сигару как Маркс Граучо [51] — четыре пальца сверху, большой снизу и пых-пых-пых, — купил кожаную куртку, подстригся и стал смазывать волосы бриллиантином, делать укладку. В это же время он заявил, что все вокруг не так, как кажется. Или, вернее, что все дело в той роли, которую ты играешь, и что внешняя сторона не менее важна, чем внутреннее содержание. Важна вещь сама по себе. Стихотворение было уже не просто стихотворением, но текстом. Выражением. Манифестацией. Как сама жизнь. А она не представляла собой ничего большего, чем была на самом деле. Она просто была. И ничего с этим не поделать. Хотя, конечно, со всем, чем попало, мириться тоже не стоило. Ведь у человека есть еще и определенные запросы, однако лучше бы обойтись без особых ожиданий, а не то впадешь в сентиментальность. Впрочем, встав на позиции релятивизма, необязательно переходящего в холодный скепсис, можно было хоть примерно ответить на вопрос, как пройти свой жизненный путь, не оказавшись в роли проститутки. В этом не было никакого пуританства, просто все было доступно в равной мере: находилось место и для поп-музыки, и для струнных квартетов Бетховена, и для блюзов Тадж Махала [52] , и для карибской музыки стальных барабанов, все было одинаково прекрасно, вопрос состоял лишь в том, какие силы ты прикладывал, какие ресурсы привлекал, следуя своим предпочтениям — но так, чтобы не стать посмешищем из-за эпатажного поведения и слишком хорошего вкуса.
51
Граучо Маркс — американский актер и комик; один из трех братьев Марксов.
52
Тадж
К сожалению, новая одежда вскоре стала Кристиану тесновата. От детского жирка он быстро избавился в годы веселья и беззаботности, зато пиво, а после обеды и гулянки в кабаках привели к тому, что новый костюм не сидел, как полагается. Под фалдами пиджака угрожающе выпячивались ягодицы, а когда он повязывал шею шарфом, щеки чуть ли не свешивались поверх шерстяной вязки. К тому же лицо его приобрело пятнисто-багровый оттенок, но, похоже, это совсем не отпугивало Бодиль (и если уж на то пошло, других дам тоже), скорее она стала ему даже ближе, чем когда-либо. Их обоих словно окутал приятный туман, и, как ни странно, благодаря ему стало легче маневрировать в комнатах: они видели друг друга не слишком отчетливо и не резали друг другу глаз. Все каким-то образом сгладилось, казалось даже, крик ребенка звучит приглушеннее, и, в сущности, мысль о том, что можно прийти домой, была Кристиану по душе. Из-за множества дел ему не все удавалось успеть, особенно теперь, когда у него появилась постоянная работа в «Вечерней газете», взявшей установку на отделение овец от козлищ. Правда, подобным отделением занимались всегда, но теперь радикальнее, чем когда-либо. Конечно, для этого нужно было быть в курсе дела, но, если это дело становилось чересчур уж марксистским, приходилось давить на тормоза. Если же сквозь революцию пробивалось нечто развлекательное, интерес «Вечерней газеты» к ней резко падал. В газете мгновенно оценили новый имидж Кристиана, который идеально подходил для того, чтобы выявить махровых марксистов и прикончить их с благословения Ситуационизма и Ролевого Релятивизма. А то, что тем самым он предает старых друзей и, возможно, свои прежние убеждения (если таковые были), К. Б., похоже, совсем не волновало. Ведь у него появилось столько новых друзей. Конечно, о «Вечерней газете» можно было сказать много всего. Но сотрудники были сплочены и гордились своей работой — это уж точно. Никто не выделывался, напротив, все старались прищучить заносчивых позеров, которых развелось вокруг, толстосумов, наложивших лапу не только на экономику, но и на культуру. С них не мешало сбить спесь! Обломать им, к черту, рога! Разве это не революционный поступок?
Бодиль, изначально склонная к полноте, не отставала в этом смысле от Кристиана. Они все раздавались и раздавались вширь, и едва ли не перестали умещаться за обеденным столом — так что возникла мысль о новом жилье. Малышу Вильяму переезд тоже пойдет на пользу, в саду просто нет места, ведь его игры становятся все динамичнее и требуют большего пространства. Он такой живчик, так и норовит куда-нибудь улизнуть. Они приобрели на Транегордсвай заброшенную территорию одной идейной общины, и, когда с помощью тестя там сделали ремонт и благоустроили сад, нельзя было себе и представить, что раньше повсюду бродили безумные люди, строили себе хижины, как в африканском краале, тушили сигареты о паркет, топтали их окованными железом сапогами. Теперь это стало похоже на настоящее жилье. На дом.
Как-то раз Кристиан вернулся домой — слегка навеселе — и, пройдя на застекленную веранду, где сидела Бодиль, поставил перед ней на стол большую коробку. Что там внутри, он не показал. Сперва изложил свой план. Он ясно осознал: пришло время соединить Хорсенс с Коринфом. Да, время пришло. Это нужно было сделать много лет назад, говорил он, размахивая сигарой: он знал! знал! Но ведь так много всего было — и взлетов, и падений (он это признает! признает!). Однако теперь время настало. Теперь они смогут. Это должно коснуться не только их отцов, матерей, братьев и сестер, нет, всего рода, всей родни: двоюродных братьев и сестер, дядюшек и тетушек, племянников и племянниц. И описывая всю грандиозность своего плана, а также подчеркивая, как важно для Вильяма узнать свою родню, он открыл большую коробку и стал доставать небольшие матерчатые свертки, выкладывая их перед Бодиль один за другим. Их было по двенадцать каждого вида: ножей и вилок, ложек и приборов для десерта. Все они были из настоящего, неподдельного, чистейшего серебра самой высшей пробы. Там был даже половник и набор для разделки жаркого. Кристиан пришел в настоящий экстаз, принялся размахивать над головой большой вилкой и заявил, что и рожок для обуви совсем не так плох, но, если уж люди садятся за стал — особенно если люди эти родом из Хорсенса, — столовые приборы должны быть на уровне!
Семейный праздник удался на славу. «Вечерняя газета» сделала о нем небольшой, симпатичный репортаж под названием «Времена меняются». Рядом с заметкой напечатали две фотографии: на одной, снятой еще «тогда», бородатые мужчины и женщины в больших шляпах бродят между индейских вигвамов и курят чиллум; на другом снимке, относившемся к современности, был запечатлен сотрудник газеты, знаменитый репортер и комментатор в окружении «своих близких» (сказано это было в ироническом ключе, так как на фотографии было не менее шестидесяти человек).
Поздним утром, когда праздник уже подходил к концу, Кристиан вошел в спальню. На кровати, похрапывая, лежала Бодиль. Одеяло немного задралось, заметно оголив ее ягодицы. Он стоял и не мог отвести взгляда от этой белеющей плоти. Такой знакомой, и все равно такой чужой. На мгновение ему представилось, как долго будет колыхаться воткнутая вилка, если ее вонзить в этот жир. Но вдруг сердце его переполнилось нежностью, и, почувствовав головокружение, он закрыл глаза.
Может, лучше ему уехать обратно в Ютландию.