В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя)
Шрифт:
Монголы, конечно, были рады гостям. Живут они в стороне от караванных дорог, скучно, не с кем словом перемолвиться, степные новости узнать. Других юрт по соседству нет. Мы спешились, зашли в юрту спросить, где поблизости можно переночевать, чтобы был подножный корм. Говорят — поедете немного дальше по Булагану, там другая долина справа будет, вода есть, и трава порядочная. Засветло успеете доехать. Нас, конечно, спросили, откуда, куда и зачем едем. Говорим, из Зайсана по торговым делам в Улясутай. Думали на Алтын-голе ночевать, а оказалось, что здесь вся трава потравлена.
— Из Зайсана едете! — воскликнул монгол, хозяин юрты. Русского
— Знаю! — отвечаю ему, потому что этот Первухин, который меня в Чугучаке сменил, раньше в Зайсане проживал.
— Так вот Первухин, — говорит хозяин, — мне два года назад в Улясутае очень плохой товар продал в русской лавке. Я для своих женщин целую штуку цветного ситца у него купил, хорошие деньги отдал. А ситец вот какой оказался.
Монгол вскочил, порылся в сундучке, стоявшем у стенки юрты, и поднес мне сверток желтого ситца с крупными цветами.
— Вот, попробуй сам, весь гнилой!
Я развернул сверток, взял в обе руки за край и растянул, как полагается пробовать прочность материи. Ситец и разорвался, гниль настоящая.
— Чего же ты, — говорю, — смотрел, покупая, не пробовал сам, что ли?
— Пробовал, как же! Приказчик развернул мне несколько локтей, они были хорошие. Я и поверил, что весь такой же. А перемерил он всю штуку сам на моих глазах.
Эти фокусы мне были знакомы. И мне из Москвы иной раз присылали гнилой товар. Пришлют аршин 10-15 хорошего ситца для видимости снаружи, а остальной в штуке или брак с пятнами и полосами, или прямо гнилой. И приходилось гнилой обменивать покупателям, а брак продавать подешевке и в Москву отписывать жалобы.
— Ты едешь в Улясутай, — монгол говорит, — увидишь там Первухина, обменяй мне эту дрянь на хороший. А, может быть, у тебя с собой есть товар, так обменяй здесь.
— Нет, мы с собой никакого товара не везем, только почту, — объясняю ему.
— А скоро ли обратно поедете?
— Через месяц или два. Но, может быть, поедем не этой дорогой, а через Кобдо. Как же быть тогда с обменом?
— Ну, все равно, бери с собой, мне он ни к чему.
Пришлось взять ситец с тем, чтобы в Чугучаке Первухину нос утереть им, а монголу вернуть при первой возможности, хороший, хотя бы из своего склада.
Расспросили мы караульных и насчет рудника, узнали, что он уже лет 10-12 не работается, но раньше работался довольно долго. А жила идет далеко в глубь горы и высоко вверх по склону. Там местами также копано, но золота мало, а вглубь, говорят, богатое было. Караульные сами не работали, они ежегодно меняются: монгольский князь наряжает их по очереди на год. Прежде бывали попытки хищничества: забирались в рудник добывать потихоньку золото. Двух хищников караульные в первый же год закрытия рудника, когда эти попытки были, даже застрелили и оставили в глубине нижней штольни. С тех пор попытки прекратились.
Выпили мы за разговорами чаю, вышли садиться на коней. Я присмотрелся, вижу вверх по склону наискось от заслона из жердей беловатая жила тянется, то шире, то уже и местами ямы в ней видны, а в одном месте довольно высоко даже отверстие чернеет и через него, может быть, можно в глубь рудника пролезть.
Мы сели и поехали; скоро встретили скот караульных, который с пастбища пастушонок гнал, — три коровы, десятка три овец и коз, сам на старом коняге едет. Ясно, что бедняки в карауле служат. Выехали из долины Алтын-гола в долину Булагана и повернули вверх, на восток; проехали
— Садись, — сказал Лобсын. — Покормим, скоро чай будет.
Он сел у огня. Ноги у него в ссадинах и царапинах, грязные. Голова гладко остриженная, смотрит пугливо.
— Ты чей мальчик? — спрашиваю. — Откуда и куда идешь один?
Он молчит: видно, боится сказать, нас опасается.
— Ты не бойся. Мы тебя не обидим, накормим, отдохнешь и завтра пойдешь, куда тебе нужно.
Чай поспел. Мы у караульных немного молока купили и сварили настоящий монгольский — с солью и молоком. Налили ему чашку — у нас запасная была — дали баурсаков. Он ел жадно, чаем запивал. Вторую чашку попросил, выпил, потом держит ее в руке пустую и, видно, боится попросить еще.
Лобсын налил ее и говорит: — Больше не дам, после голодовки нельзя сразу много есть, заболеешь.
Он кивнул головой и спрашивает:
— Вы не в наш ли монастырь едете?
А как называется твой монастырь, где стоит?
— Залхачин-сумэ зовут, стоит на большой речке Дзабхын-гол. Пятьсот лам живут там. И гэген есть, старый, чуть живой.
— Знаю я этот монастырь, — сказал Лобсын. — Мы туда не едем, и нам он не по пути. Он за Алтаем находится. Так ты возле этого монастыря у родителей жил?
На этот вопрос мальчик не ответил, а спросил: — Далеко ли до речки Шара-гол?
Лобсын рассмеялся: — Шара-гол речек в Монголии сотни две будет, если не больше. Которую из них ты ищешь? Нет ли возле нее какой-нибудь горы с именем?
— Горы Баин-ниру близко стоят. На них большое обо есть, а на речке пять деревьев.
— Ну, гор Баин-ниру и обо больших в Монголии также много, а деревья тоже на разных речках встречаются, — говорит Лобсын.
Мальчик, видимо, смутился и всхлипнул.
Мало-помалу мы из него вытянули, что отец привез его прошлой осенью в монастырь и отдал в обучение ламам, чтобы он сам, подросши, ламой сделался. Ехали они туда три дня через горы. У лам ему не понравилось, плохо кормят, заставляют полдня аргал собирать, а полдня учить непонятные молитвы, писать и заучивать какие-то знаки. Пришла весна, стало тепло; он убежал от лам и пошел через горы домой. Шел уже четыре дня, на первый день имел еще с собой кусок мяса и немного дзамбы (поджаренной ячменной муки, заменяющей хлеб у монголов), а потом голодал, только воду пил, когда попадалась речка или ключ, и ел зеленую траву. Юрты кое-где видел, но обходил стороной, боялся, что задержат и отведут назад в монастырь.