В дельте Лены
Шрифт:
Мы заняли две хижины, развели огонь, заварили чай, а туземцы, расставив сети, наловили нам на ужин рыбы. Тем временем наше пантомимное общение развивались с большим или меньшим успехом. Имена наших друзей, которые мы узнали, не обмениваясь визитными карточками, были Афоня, Харанай [39] и Фёдор, причём последний был несчастным приживальцем у двух других. Харанай вскоре уплыл на своей лодке. Афоня сказал, что тот отправился на поиски старика, некоего Василия [40] , которого он называл «тятя», то есть отец, но который, как я потом узнал, был его тестем, а также привезёт оленину для еды. Наша трапеза закончилась, мы немного приятно поболтали и отправились на боковую. Это был наш первый балаган, в которой был камин, деревянный пол и койки в виде рундуков вдоль стен. Излишне говорить, насколько всё здесь было удивительно грязно и воняло старой рыбой и костями; и все же мы были очень рады, что нас так удобно разместили, потому что всю ночь кружила снежная метель.
39
Максим Степанов. Харанай – его прозвище («Чёрный», по-якутски). – прим. перев.
40
Василий
Глава VII. Вверх по Лене
Наша неудачная самостоятельная попытка – Василий Кулгах – Моя утиная дипломатия – Страх перед цингой – Ары, заброшенная деревня – Спиридон, безобразный староста – Сибирские ледяные погреба – Зимовьелах.
Перед тем как лечь спать, я заметил, что туземцы помолились маленькой медной иконе в углу хижины, дальнем от двери. Рундук в этом углу – это всегда место для гостей, а над ней на небольшой полке – иконы (их часто бывает дюжина или более) и несколько маленьких восковых свечей толщиной с карандаш и длиной около трёх дюймов, которые зажигаются в особых случаях или, как в жилищах богатых туземцев, горят во время молитв. Мы хорошо поспали и проснулись к завтраку из рыбы, пойманной за ночь сетями туземцев. Харанай ещё не вернулся, и я засомневался в добросовестности наших туземцев, замечая в их поведении, каким бы дружелюбными оно ни казалось внешне, некоторый страх перед нами и подозревая, что они готовятся сбежать и бросить нас на произвол судьбы. Я пытался уговорить Афоню отправиться с нами или вести нас за своей лодкой, но всё безрезультатно, и когда я потерял терпение и приказал силой затащить его в лодку, он так трясся от страха, что мы решили продолжать путь без него. Состояние моих людей, недостаток провианта и желание как можно быстрей добраться до Булуна, где я мог бы связаться с российскими властями и организовать поиски Делонга и Чиппа, не терпели отлагательств. Поэтому я забрал всю рыбу, что была у туземцев, а мистер Ньюкомб обменял нож и шейный платок на рыболовную сеть, которой мы надеялись воспользоваться в пути. Затем мы отчалили и оставили нашего доброго Афоню в слезах стоять на берегу.
Он уверял нас, что мы не сможем добраться до Булуна, но всё же указал направление к населённым местам на юго-восток. Здесь я оказался в затруднении. Течение с западо-северо-запада было сильным, и Даненхауэр предостерегал меня: «Мельвилль, нам следует идти на юг, а не туда!».
Несмотря на то, что я хотел держать курс против течения, доводы моего спутника и указанное Афоней направление всё же возобладали, и я попытался идти вдоль того, что я считал юго-западным побережьем главного течения реки. Но опять помешали мели, заставив нас повернуть на восток, в результате мы совсем немного продвинулись на юг. Наконец, оказавшись в бухте, где мы уже были накануне, я увидел два высоких мыса на юге и, полагая, что река проходит между ними, весь день пытался добраться до них. Погода была сырая и ветреная, волнение интенсивное, и куда бы мы не направлялись, через милю-другую натыкались на мель. В два часа дня я решил вернуться в Малый Буор-Хая. Ветер тем временем несколько уменьшился и стал попутным, но глубина была недостаточной, и волны, перехлёстывая через косы и отмели, окатывали нас и замерзали на дне лодки. Люди были измотаны бесконечной греблей, вычерпыванием воды и работой с парусами. Бартлетт на носу лодки, всё время промеряющий дно и кричавший мне показания глубины, промок до нитки, одежда на нем замёрзла и стояла колом, шест от палатки, который он использовал в качестве футштока, представлял собой сплошной кусок льда, а руки его распухли и потрескались так, что на них было страшно смотреть. Тепло и сравнительный комфорт предыдущей ночи избаловали нас и сделали нас более восприимчивыми к холоду и физической боли, поэтому жалоб теперь было больше, чем когда-либо прежде. Мои ноги ниже колен были покрыты болячками и волдырями, причинявшими мне мучительную боль. Лич, Мэнсон и Уилсон, будучи моложе Коула, выполняли команды несколько быстрее, но они были на вахте весь день и теперь были совершенно вымотаны. Я всё время был на шкотах, управляя парусом, и делал это совершенно механически, так как руки мои были лишены всякой чувствительности. Ближе к ночи вызвался порулить Даненхауэр, но ветер и снег слепили его, и он не смог держать курс в соответствии с направлением ветра, который дул ему в щеку (чтобы он лучше чувствовал ветер, я даже поднял вверх уши его шапки). После нескольких опасных перекидываний паруса на фордевинде, я приказал Личу сменить его у румпеля, и решил бросить якорь под прикрытием первой мели, которая нам попадётся, и там ждать рассвета. После пары попыток мы нашли, наконец, подходящее место и остановились в тихой глубокой воде за песчаной косой.
Но как встать на якорь без якоря или даже без какого-либо его подобия?! Единственной возможностью было бы привязать лодку к какому-нибудь столбику или дереву, и даже этого вблизи не наблюдалось. Тогда я приказал Бартлетту забить в илистый грунт три палаточных шеста с медными наконечниками, а швартовый конец привязать к их нижней части, а чтобы они не потерялись, если вдруг будут вырваны из земли, привязать к их вершинам ещё страховочный конец. Таким образом лодка всю ночь противостояла ветру, который временами дул очень сильно. Затем, опустив весла с обоих бортов, чтобы держалась носом против ветра, и оставив одного человека следить за швартовыми, мы, как могли, укрылись на ночь. Сон, конечно, не шёл в голову; тем не менее, накрывшись штормовками, кусками парусины и прорезиненной тканью, которую мы обычно расстилали в палатках, мы попытались уснуть. Но из-за дождя, ветра и мокрого снега было ужасно холодно. Те из нас, кто ещё не имел обморожений, вскоре их получили, а у тех, кто имел, конечности стали ещё хуже – распухли и еле помещались в обуви и перчатках.
На рассвете ветер стих, волнение улеглось, но сами мы представляли собой унылое зрелище. На лицах каждого были написаны все страдания, которые он перенёс этой ночью; верёвки замёрзли и покрылись инеем, а всё в лодке было покрыто снегом толщиной в несколько дюймов. Холмы и отмели, которые несколько часов назад были зелёными и чёрными, теперь сверкали в своём зимнем одеянии; всё вокруг так изменилось, что мы едва могли различить вчерашние ориентиры. Тем не менее, мне казалось простым делом вернуться туда, откуда мы пришли. Мы шли по компасу на юго-восток, соответственно, надо просто идти обратно на северо-запад. Но разнообразие мнений по этому поводу было таким поразительным, что я позволил каждому высказаться по этому поводу. Оживлённое обсуждение продолжалось почти до полудня, когда берег вдруг показался мне очень знакомым, и я решил причалить и приготовить ужин из чая и рыбы. Вскоре у нас ярко пылал костёр, и пока одни готовили ужин, другие, которые особенно яростно спорили о нашем местоположении, пошли на разведку и за первым же мысом обнаружили хижины Малого Буор-Хая. Всё, что
У меня, Лича, Мэнсона и Лаутербаха были так сильно обморожены конечности, что мы передвигались на четвереньках; Бартлетт, Коул, Ньюкомб и другие, хотя и получили серьёзные повреждения, не были такими калеками; в то время как Даненхауэр и Инигин пострадали меньше всего. Туземцы помогли нам добраться до хижины, где у них ярко горел костёр и был хороший запас рыбы и оленины. Увидев в наших руках чаек, которых подстрелил Ньюкомб, они заявили, что они не годятся в пищу, и вместо этого дали нам рыбу. Я никогда не мог понять, почему они не едят чаек, когда им так часто приходится прибегать к еде гораздо более отвратительной. Я помню, что кто-то в кают-компании «Жаннетты» утверждал, что молодые чайки продавались на рынках больших портовых городов Соединённых Штатов и считались большим деликатесом среди местного «высшего общества». И хотя я готов лично заверить, что есть вещи и более неприятные, в чём мы могли удостовериться, путешествуя в этих местах, я всё же предлагаю не есть чаек или других падальщиков, когда доступна лучшая еда.
Я добавил к ужину ещё один чайник чая, который туземцы обожали, а затем принялся рассказывать старику о нашей крайней нужде и страстном желании найти дорогу в Булун или какое-нибудь другое поселение. Он всё понял и объяснил, что после сна мы все отправимся в некую деревню. Я попытался убедить его проводить нас прямо до Булуна, но тут он был согласен со своими молодыми товарищами, что это невозможно из-за нехватки еды и одежды, и быстрого образования льда на реке. Я уже был полон решимости во второй раз применить насилие и во что бы то ни стало добиться своего. После нашей безуспешной попытки найти проход вверх по реке я уже обещал свои людям, что я вернусь, возьму в плен туземцев, захвачу их лодки и заставлю провести нас в Булун. К счастью, необходимость принуждать к послушанию отпала, потому что на следующее утро после завтрака мы отправились в путь. Прежде чем отчалить, надо было проинструктировать старика Василия, чтобы он избегал отмелей, так как наша вельбот имел гораздо большую осадку, чем их небольшие лодки. Бартлетт объяснил суть дела, показав ему насколько ватерлиния нашей лодки выше, чем их. Василий всё понял, и в доказательство этого сделал ножом отметку на своём двухлопастном весле, предварительно измерив им расстояние от земли до указанной ватерлинии на вельботе. Мы оценили такую сообразительность и с тех пор полностью доверяли нашему новому лоцману. Я снова начал разговор за то, чтобы мы поплыли сразу в Булун, но встретил такой же решительный отказ. Туземцы сказали, что тогда холод, лёд и голод неминуемо настигнут нас и нарисовали на снегу схему течения реки с указанием деревень, в которых мы должны будем останавливаться, и закончили нашу дискуссию, показав трагическую сцену смерти. Итак, взяв с Василия обещание, что когда-нибудь мы всё же доберёмся до Булуна, мы наконец отправились в путь.
Некоторое время Василий вёл нас вдоль берега в том направлении, которым мы шли накануне, продолжая двигаться на юго-восток, пока вельботу хватало глубины. Двое молодых туземцев плыли по обе стороны и несколько впереди от лодки старика, отыскивая глубокие места. Но со временем мели стали попадаться всё чаще, и Василий отказался от этого курса, повернув на восток и иногда на северо-восток. Ближе к вечеру он послал другие лодки вперёд, а сам остался с нами, подбадривая нас продвигаться вперёд, то ворча и что-то бормоча себе под нос, то увещевая, но всегда добродушно, в то же время смеясь вместе с нами над той тарабарщиной, которой мы пытались с ним объясняться. Несколько часов мы из последних сил боролись с сильным течением, и уже казалось, что мы никогда не обогнём одну длинную песчаную косу на нашем пути, как вдруг примерно в миле впереди на берегу показался яркий огонь. Это двое других туземцев, ушедшие вперёд, разожгли для нас путеводный огонь – первый с тех пор, как мы покинули Уналашку. Это придало нам столько сил, что вскоре мы уже вытаскивали нашу лодку на пустынный заснеженный берег, за которым виднелась возвышенность, изрезанная оврагами и промоинами.
Для ночлега мы поставили две палатки для себя, а туземцам соорудили укрытие из паруса от вельбота, и с наступлением темноты легли отдыхать. Снег, выпавший за последние дни, послужил нам мягким матрасом, кроме тех мест, где под ним оказались коряги, валявшиеся на берегу. Да ещё наши спальные мешки от частого намокания и замерзания почти лишились меха и так прохудились и заскорузли, что стали почти бесполезны. И всё же мы были безмерно благодарны туземцам и за эти удобства, и за их дружескую заботу и помощь. Чтобы поторопить их, я спрятал небольшой остаток (около двадцати фунтов) пеммикана и стал убеждать их, что у нас совсем не осталось провизии; в то же время попросил их поставить сети и наловить рыбы, а сам в палатках тайком раздал понемногу пеммикана. Старый Василий заглянул во все наши вёдра и котелки, и, не найдя еды, выдал нам из своих запасов несколько маленьких рыбёшек, из которых мы приготовили жидкую уху.
Ночью было очень холодно, яростно дул ветер, поднявшийся с заходом солнца. Большую часть ночи мы поддерживали большой костёр на безопасном расстоянии от палаток, но, тем не менее, дрожали от холода и к утру чувствовали себя совершенно разбитыми – более, чем когда-либо – чтобы справиться с нашими не уменьшающимися трудностями. Пинта горячей ухи и четверть фунта пеммикана каждому (включая туземцев) составили, вместе с чаем, наш завтрак. Палатки, покрытые льдом и снегом и замёрзшие до состояния дерева, были кое-как свёрнуты и уложены в лодку, и мы снова пустились в путь. Выбравшись из мелководья большого залива, мы вышли по извилинам реки в море, обогнули остров к северу от мыса Быковский и снова вошли в реку, проделав хороший дневной путь, и уже в сумерках прибыли к двум заброшенным хижинам на северной стороне главного ответвления Лены на восток, где я впоследствии дважды побывал во время моих вторых поисков Делонга. Одна из хижин была в гораздо лучшей сохранности, чем другая, но и обе вместе не могли укрыть нас всех; поэтому некоторые предпочли поставить для себя палатку. Туземцы поймали пару рыбёшек, к которым Василий нехотя добавил ещё несколько из рундука в своей лодке. Днём Ньюкомб подстрелил пару уток, и я широким жестом подарил их Василию, сказав, что, хотя нам больше нечего есть, мы всё же чувствуем себя обязанными отдать ему всё, что осталось, чтобы он быстрее доставил нас в безопасное место. Моё лукавое великодушие не прошло даром. Он снова заглянул в наши котелки и ящики и, обнаружив, что они так же пусты, пожелал вернуть уток и предложил нам две последние рыбы из своей лодки, заверив меня, что его запасы теперь так же пусты, как и наши.